9. ПВС. Вова С.

Последний негритенок поглядел устало,
Он пошёл повесился, и никого не стало.

Лето в нашем городе всегда было на удивление коротким. Три месяца от силы. Всё же остальное время у нас либо шёл дождь, либо падал снег, либо проходил фестиваль бардовской песни. Случались, впрочем, и ураганные ветра вперемешку с заморозками. В таких условиях мои друзья не находили решительно никакой возможности долгого пребывания под открытым небом, и поэтому выискивали для сборищ различные помещения с центральным отоплением, сухим полом и симпатичными соседскими девчонками. Как правило, таким местом оказывался тот или иной подъезд того или иного дома.

Если труд, как теперь утверждают, и не делал из обезьяны ничего, что хотя бы отдалённо напоминало бы человека, то это не означает, что трудиться, изыскивая пути для реализации своих желаний, совсем уж бессмысленно. Уверен, что не случись в прошлом ледникового периода, человек так и остался бы «тепличным растением» – серым невразумительным остолопом, способным лишь колоть дрова, промышлять белок, и только в самом крайнем случае баллотироваться в сельские старосты. Словом, из подъездов нас, в конце концов, попёрли, и нам пришлось искать себе новое пристанище.

Как водится в нашем Мире, все «тёплые» места были на тот момент уже заняты, и нам Госпожой Судьбой, и Его Величеством Роком, был предложен не такой уж большой выбор: полуразрушенный кинотеатр «Спартак» рядом с железнодорожным вокзалом, но, к сожалению, далековато от дома, или любой подвал нашего славного, хотя и немного захудалого, микрорайона.  Ситуация напоминала положение, в котором оказался как-то Барон Мюнхгаузен заехавший зачем-то в болото на своём коне, и вынужденный сделать непростой выбор между тем остаться ли ему жить, или же наоборот, не обращая внимание на присущую ему смекалку, –  умереть.

И мы-таки выбрали одно местечко. Его бесспорным плюсом было то, что ни один уважающий себя представитель сильной половины нашего города, внимательно относящийся к своему внешнему виду, привыкший к комфорту, наделённый инстинктом самосохранения, рассчитывающий на внимание противоположного пола, наконец, не смог бы, будучи даже изрядно пьян, обнаружить в себе желание подобное место посетить. Таким образом, мы заранее были избавлены от конкуренции. В остальном же, это пыльное, грязное, сумрачное убежище туберкулёза было отвратительно.

Райские кущи выросли, надо думать, на достаточно плодородной почве. И для того, чтобы на свет появились густые тенистые заросли, чтобы сочная трава смогла дать корм многочисленным тварям, и чтобы мягкий сухой мох под цветистой кроной Древа Познания стал брачным ложем для Адама и жены его Евы, что-то должно было гнить по всем правилам на протяжении тысяч лет. Оседал вулканический пепел, отступал океан, высыхали болота, разлагались трупы – появлялся рай. Подвал, который мы выбрали для нашего «ночного клуба» – был, пожалуй, одним из самых гнилых мест города, и нам выпала честь доказать, что три четырнадцатилетних подростка будут посильнее природы, и справятся с задачей немного быстрее. В итоге, на всё про всё у нас ушёл месяц.

Земляной пол сделался деревянным, пустые проёмы заполнились тяжёлыми прочными дверьми, превратившими помещения в подобие банковского хранилища, комнаты осветились уютным жёлтым электрическим светом, на холодных бетонных стенах появились весёленькие обои, а в тренировочной комнате – спортивные снаряды. И вот уже в гостиной из огромных допотопных динамиков хрипит Егор Летов, попискивает дверной звонок, отмечая чей-то приход, а на кухне, в маленькой алюминиевой кастрюльке, закипает вода. Подготовка к долгой промозглой зиме завершена с опережением сроков.

Это убежище служило нам два года. В нём мы прятались от непогоды, школы, недоброжелателей и родителей. В этой подземной квартире, скрытые от посторонних глаз и ушей, мы медленно, но верно приобщались (а некоторые, в итоге, благополучно приобщились) к спорту, сексу, американскому телесериалу «Убойный отдел», и чеченскому спирту. Со временем наш клуб стал популярен. К нам стали приходить «старшие» района, и, вежливо испрашивая разрешения, культурно распивали пару-тройку бутылочек, зачастую (не имея возможности протрезветь) оставаясь на ночь, а порой и на неделю-другую. Мы вежливо пропускали их, обеспечивая, таким образом, себе самую серьёзную «крышу». В отличие от других подобных «заведений» наш андеграунд всегда был чист и уютен. Все его посетители снимали у входа тяжёлые высокие ботинки, вешали на «плечики» свои кожаные куртки, поправляли перед зеркалом свои провинциальные чёлочки, и чинно проходили в гостиную. Один раз к нам пришли милиционеры. Они стали стучать в дверь подкованными сапогами, и кричать что-то именем закона. Я открыл. Они ворвались внутрь, наследили, огляделись, записали моё имя, извинились, и ушли. Словом, наш салон процветал.

Организаторов же этого вертепа было трое. Одного из них вы можете буквально завтра встретить в магазине «Меркурий» в пивном отделе, а так же в любой момент на страницах этой книги под именем Саша. Второй – это я, и со мной, коль скоро об этом зашла речь, вы повстречаетесь в любом на ваш выбор ресторане, если вы милы, вам ещё нет двадцати пяти, и наши с вами гендерные различия обнаружат себя. Но вот встретиться с третьим нашим компаньоном, именем которого названа эта глава, будет не так-то просто, если только вы не решитесь по доброй воле перебраться на другую сторону Стикса.

Сталкер вновь и вновь приводил отчаявшихся, несчастных людей в комнату, и всякий раз возвращался ни с чем. Никто из них, включая самого Сталкера, так и не рискнул доверить чудесной машине исполнение своего сокровенного желания. Мучимые смутными предчувствиями и страхами эти учёные, писатели, доктора и бог знает кто ещё предпочли ничего не знать о своих истинных мечтах, до дрожи в коленях боясь, что мечты эти окажутся гадкими, мерзкими, или просто бессмысленными. Мне всегда казалось, что Сталкер подбирал себе в спутники совершенно не тех людей. Знаю наверняка, что с Вовой у него не возникло бы никаких проблем в чудесной комнате, а возвратившись из Зоны, путешественники обнаружили бы мир совершенно в том же состоянии, что и раньше, за тем лишь исключением, что у Вовиного подъезда, откуда ни возьмись, оказался бы трактор Т-150. Насколько мне известно, иной мечты у Вовы не было. Правда, Вова собирался худо-бедно обойтись без сомнительных сталкеровских услуг, и поэтому закончил девять классов, поступил в ПТУ, и выходил уже вроде бы на твёрдый профессиональный фарватер, обещавший ему жёлтую высокую кабину, педали и рычаги управления гидравлическим приводом, но тут случилось неизбежное. Вова влюбился.

На улице было холодно и вообще – мерзко. Дверь, как водится, заклинило, и Вове снова пришлось достаточно сильно стучать по ней ногой, рискуя разбудить жильцов. Наконец дверь поддалась и резко распахнулась. Она ударила в стену, отметив это событие гулким эхом, прокатившимся по всему подъезду до самого, кажется, пятого этажа, и даже выше – до серых тяжёлых облаков, отражавших жёлтый болезненный свет дремлющего города.

Вова тихо притворил за собой тяжёлую отсыревшую покрытую инеем дверь, включил электрический фонарик, и стал поспешно, но осторожно, чтобы не вляпаться, спускаться вниз по крутой лестнице. В подвале устойчиво держался тяжёлый запах сырости, плесени и кошачьей мочи. Было в этом запахе что-то реликтовое. Казалось, что он гораздо старше самого дома, и обитает здесь давно, возможно еще с тех времён, когда на месте жилого района матово блестели, шипели, храпели, пузырились и неизбежно продолжали гнить топкие неживые болота.

Вова спустился и стал, пригибаясь чтобы не удариться о какую-нибудь трубу или кабель, продвигаться влево – по узкому заросшему вялой грязной паутиной тоннелю. «Вот б-дь» – подумал он, освещая земляной пол перед собой, и делая широкий шаг – «Кто же это опять кучу навалил? Каких-то пять метров не донёс до сортира». Потом он остановился перед массивной дверью обитой ржавой жестью, нашарил в кармане длинный гаражный ключ, вставил его в скважину и повернул четыре раза. Четыре раза звякнул замок, и дверь совершенно бесшумно отворилась. Щелкнул выключатель, и восемь люминесцентных ламп, надежно закреплённых на низком бетонном потолке, немного поморгав для приличия, осветили помещение.

Вова снял тяжёлые зимние ботинки, надел тапочки, и, минуя штанги, гантели, мишень для метания ножей и боксёрскую грушу, прошёл в гостиную, слегка пошатываясь и шаркая по тёплому, мягкому ковролину. Над большим столом, накрытым красной скатертью, зажглась лампа под красным же абажуром. В гостиной было все как обычно – на полках стояли книги научно-фантастического и порнографического содержания, мёртвым серым экраном блестел телевизор, и, вылупив свои странные полукруглые глаза-линзы, свешивался с полки, рискуя упасть, необычный цветомузыкальный аппарат. На столе же обнаружились остатки недавнего пиршества –  бутылка из-под водки, кусок чёрного хлеба и пачка майонеза. Вова поискал глазами нож, вытер рукавом куртки хмельные слёзы, и поискал снова.

Нож нашёлся на кровати. Вова присел на краешек этого необъятного траходрома, сделанного из двух спортивных матов, положенных рядом, и попробовал лезвие. Нож был тупым как ложка, да еще и с обломанным кончиком. Вот б-во! Вова положил нож на стол, встал и медленно прошёл на кухню. Там он приоткрыл единственный шкафчик, и пошарил рукой в его тёмных пыльных недрах. Шкафчик оказался пуст. Тогда он постоял немного в задумчивости, потом вернулся в гостиную и медленно прилег на кровать, подложив руки под ухо, и поджав ноги.

Некоторое время Вова лежал почти неподвижно, лишь изредка резким конвульсивным движением стирая с лица слезы. Вокруг красного абажура беззаботно и бессмысленно крутился мотылёк, и текли «в свою нелепую смешную страну» минуты, не оставляя за собой совершенно никакого следа в Вовиной памяти. Изредка Вова почти бесшумно шевелил губами, словно вновь и вновь повторяя одно и то же  слово. И если бы кто-нибудь по счастливой случайности оказался рядом с ним в тот момент, то этот кто-нибудь мог бы с полной уверенностью утверждать, что различает произносимое на гране слышимости женское имя.

  

Но постепенно слёзы на Вовиных щеках высохли, а взгляд приобрёл некоторую осмысленность. Вова смотрел туда, где поддерживая легкомысленную прозрачную занавесочку, стыдливо прикрывшую вход в маленькую тесную спальню, была натянута толстая бельевая верёвка. Через полминуты Вова с трудом, как человек мучимый радикулитом, поднялся, подошёл к занавесочке, и, сдёрнув её резким движением, отбросил в сторону. Потом он неторопливо стал развязывать узлы – сначала с одной стороны, потом с другой. Верёвка неожиданно оказалась довольно длинной. То, что надо.

Вова аккуратно скрутил верёвку в кольцо, обмотав её вокруг кисти левой руки, а потом стал разматывать, пропуская через пальцы, и тщательно её прощупывая. На лице его при этом замерло странное неожиданное выражение крайней сосредоточенности. Несколько раз повторив процедуру по сматыванию и разматыванию верёвки, Вова, наконец, прекратил эти манипуляции, и, вернувшись в ярко освещённую восемью люминесцентными лампами комнату, стал привязывать один из концов пресловутой верёвки к водопроводной трубе проходящей под самым потолком, недалеко от входной двери. При этом он зацепил плечом боксёрскую грушу, заставив её драматично раскачиваться, отбрасывая подвижные тени на стены и пол, покрытый мягким ковролином.

Когда он закончил все приготовления, то открыл тяжёлую, обитую ржавыми стальными листами входную дверь, и постоял какое-то время, вглядываясь в тёмный пыльный тоннель. В комнату потёк тяжёлый и густой как кисель запах сырости, плесени и беспросветной тоски. Любой человек, спустившийся в этот момент в подвал, смог бы увидеть вдалеке, в ярко освещённом проёме Вовин силуэт – застывший, чёрный с резкими контурами, словно фигурка из театра теней. «Как же она откроет уличную дверь?» – успел подумать Вова, влезая на шаткий ненадёжный табурет – «там же опять всё примёрзло». Театр теней внезапно ожил. Фигурка начала раскачиваться из стороны в сторону, комично расставив руки, потом резко дёрнулась вниз, и через несколько секунд совсем замерла. Где-то послышались громкие частые удары в дверь. Наконец, видимо, дверь поддалась и резко распахнулась – она ударила в стену, отметив это событие гулким эхом. Спёртый, влажный воздух подвала наполнился звонкими возбуждёнными юношескими голосами.