АЛЛАХ ВЕЛИК

Убайдилло опять забыл портмоне дома. Но это полбеды. Сегодня, когда ему предстояло сдать, наконец, экзамен на получение российского гражданства, он забыл самое главное. Он забыл, что слова “портмоне” больше не существовало в русском языке. Возвращаясь домой, он старался вспомнить, как точно следовало называть это портативное устройство для хранения и так далее, и так далее..., но не мог.

Лифтовый механизм вертикального подъёма и спуска находился в нерабочем состоянии, и Убайдилло был вынужден воспользоваться эвакуационным лестничным блоком. Забежав в неинсолируемое пространство для временного хранения верхней одежды и обуви, он включил световой прибор, и, влекомый интуицией, заглянул в комнату выведения отходов человеческой жизнедеятельности путём гидроудара. Устройство для хранения, конечно же, обнаружилось на машине по стирке, полосканию, отжиму и сушке личной одежды и бытовых тканей. Убайдилло схватил устройство, запихнул его в задний карманный отсек нижнего элемента верхней одежды и поспешно выбежал обратно через дверной проём, заполненный одностворчатым ударопрочным стальным полотном. Убайдилло опаздывал.

На трамвайной остановке было людно. Убайдилло привычно перевёл всё, что увидел, на русский. Получалось, что на промежуточном остановочном пункте, предназначенном для посадки и высадки из трамвайного изделия, произошло скопление лиц, подверженных маятниковой трудовой миграции. Убайдилло, довольный таким переводом, улыбнулся. Сегодня он будет подвергаться экзаменационным испытаниям в третий, и, Аллах велик, в последний раз. Два месяца тренировочных мероприятий с частным специалистом в области изучения русского языка не должны пропасть. Не должны.

Войдя в трамвайное изделие, Убайдилло приложил портативное устройство для хранения казначейских билетов, разменных монет, пластиковых банковских карт, а также фотографий лиц, эмоционально или же родственно связанных с владельцем устройства (вот оно – искомое название!), к стационарному валидационному блоку, активировав таким образом, универсальный многоразовый проездной документ, прислонился к вертикальному поручню безопасности и, ради пущей тренировки, стал вслушиваться в информационные сообщения, непрерывным потоком лившиеся из встроенных аккустических потолочных приспособлений.

“Уважаемые пользователи трамвайного изделия, – зазвучал бархатный мужской голос – тридцать четвёртое трамвайное имени Александра Солженицына вагоноремонтное депо приглашает для осуществления профессиональной трудовой деятельности специалистов в области электродуговой и газовой сварки, а также специалистов в области электродуговой и газовой сварки со знанием английского языка, на непрерывную занятость. Социальный пакет, безвозмездное передвижение на изделиях, обслуживаемых тридцать четвёртым трамвайным имени Александра Солженицына вагоноремонтным депо гарантировано. По всем вопросительным аспектам направлять сообщения с обращением по адресу: Улица Нижняя Сыромятническая, домовое владение три, дворовое строение два, корпусная постройка шесть, офисное помещение четыреста двенадцать или в электронном виде на сайте депо в международной информационно-телекоммуникационной цифровой сети Интернет: три даблъю точка солженицынавангордеп тридцать четыре точка русь”.

Убайдилло слушал напряжённо, пытаясь впитать всю скрытую суть сообщения, и в целом остался доволен собой, хотя и не понял слово “дворовоестроениедва”. Расшифровке этого термина помешало следующее сообщение: “Уважаемые граждане нашей родины и лица, осуществляющие гостевое присутствие, доносим до вашего сведения, что согласно распоряжению правительства Российской Федерации от третьего четвёртого за номером пятьсот семьдесят три дробь семь о “Мерах по пресечению несанкционированного доступа лиц на объекты транспортной инфраструктуры различной направленности деятельности, с первого мая текущего года на линии движения трамвайно-троллейбусных и электро-поездных изделий Носовихинского направления вход в салон при индикации светового сигнала красного цвета над дверным проёмом с внешней стороны строго запрещён. О фактах нарушения данного распоряжения убедительная просьба незамедлительно сообщать сотрудникам полицейского ведомства, представителям поездной или локомотивной бригады, а также контролёрам-диспетчерам, осуществляющим действия по проверке валидации универсальных многоразовых проездных документов на линии движения изделия. Благодарим за оказанное сотрудничество”.

Из этого сообщения Убайдилло не понял половину, но не отчаялся. На экзамен столь сложные и длинные опусы выносились редко. Обычно экзаменационная аттестационная районная комиссия при комитете управления делами мигрантов по восточному административному городскому округу довольствовалась меньшим. Например, соискателю предлагалось описать картинку, которая иллюстрировала обычный городской сюжет, то есть трудовые будни жителей. Скажем, на фоне новостройки человек в оранжевом комбинезоне загружал в контейнер мешки с мусором. Так бы сказал Убайдилло у себя на родине, где русский язык пребывал в своём зачаточном состоянии. Такие ответы члены высокой комиссии, разумеется, понимали, но принять никак не могли. Впрочем, Убайдилло и ответил по-другому, но ошибся лишь в одном слове: “Лицо выходец с территории бывшего Советского Союза, – произнёс он, наивно уверенный в победе – осуществляет мероприятие по утилизации тэбэо во дворе нового жилищного многофункционального комплекса”. Убайдилло похвалили за усердие, но указали, что слово “дворе” не совсем русское, а правильно было бы сказать “дворовом пространстве”. Убайдилло не возражал. На возражение уже не осталось сил. Он не ел два дня, чтобы скопить деньги на дополнительные уроки. Он знал, что голодовка принесёт плоды. Аллах велик!

– Доброго времени суток, – Убайдилло оглянулся на голос и увидел контроллёра-диспетчера в синей униформе, – предъявите, пожалуйста, ваш проездной документ для осуществления мероприятия по проверки своевременной валидации. – Со скорбным видом закончил тот не совсем,видимо, удовлетворённый однообразием своей работы.

– Вот, пожалуйста. – Убайдилло вынул из портативного устройства пластиковую карту “Садись, тройка!” и протянул её контроллёру.

– Ваша личность Эргашев Убайдилло Ибодович? – Уточнил контролёр, глядя на экранную поверхность мобильного валидационного устройства.

– Это я. – Коротко ответил Убайдилло и подумал, что контроллёр едва ли станет придираться к его сленговой манере. Это же не представитель полицейского ведомства в конце-то концов.

– Спаси вас бог. – Резюмировал контроллёр, возвращая карту. – Желаю вам счастливого продолжения движения.

Убайдилло облегчённо выдохнул и отвернулся к окну, чтобы не встречаться взглядом с любопытными попутчиками, уже было приготовившимися к скандалу. Из потолочных динамиков снова поползли длинные, многократно повторяемые слова: “Во избежании отказа от сотрудничества в сфере предотвращения коррупционно-террористических актов деятельности…”

В висках появился уже привычный, но по-прежнему неприятный гул, вызванный обилием чужеродных слов и избыточных смыслов. Убайдилло почувствовал головную боль и решил отвлечься от погружения в языковой контекст, дабы чрезмерно не переутомляться перед скорым экзаменом. Он достал из нагрудного кармана рубашки изрядно измятое написанное вручную письмо, которое носил с собой уже вторую неделю, снова и снова его перечитывая, и мысленно возвращаясь домой, к тихим улыбчивым людям, всегда щедрым на ласковое слово и готовых излить эту щедрость на простом и понятном старорусском. Письмо было от мамы.

“Дорогой сынок, – писала она, – мы, с твоим отцом и братьями, очень беспокоимся за тебя, хотя гордость и переполняет наши сердца. Ты добился столь многого и добьёшься ещё большего,но каждый вечер, когда тени саксаулов вытягиваются чёрными змеями, а багряное солнце бросает последние ласковые лучи на наш персиковый сад, мы собираемся у стола, чтобы поговорить о тебе и твоём будущем. Мы уверены, что ты выбрал верный путь, однако не можем побороть в себе надежду на твоё скорое возвращение, какой бы оттенок не наложили на него грядущие события. Ты скажешь, что это женское нытьё, и будешь как всегда неправ. Но я не хочу больше с тобой спорить, а перейду к новостям. Твой пёс Себастьян издох, наевшись кислого ревеня. Дядя Тында попытался было увидеть в этом скверный знак, но твой отец вовремя его остановил, предложив отведать ежевичного вина на заднем дворе. Не знаю, чем они там занимались, но дядя Тында после этого проспал двое суток и ушёл из села к подножию горы Страха, куда в последнее время сгоняют скот из двух соседних ферм. Ты знаешь, эти фермы теперь растут, как псилоцибиновые грибы, отвар из которых, если ты помнишь, так любила твоя бабка Парда, да упокоит Аллах её суетливую душу. Сынок, не забыл ли ты ещё, как поутру робкий, цвета парного кумыса туман, протягивает свои призрачные щупальца из тёмного ущелья к нашему персиковому саду? Как нежно поют на рассвете соловьи, пронзая лёгкий воздух тонкими звенящими трелями? Как шелестит кукуруза на нашем обширном поле, нашёптывая неведомые секреты каждому, кто дерзнёт оказаться в её лабиринтах? Как манит только что сваренная мамалыга, как весело трещат угли в тандыре, как, наконец, сладко пахнут хрустящие накрахмаленные простыни в твоей детской спальне? А полдень! О, как прекрасен полдень! Белое, болезненно белое солнце, вскарабкавшись в зенит по блёклому, затянутому прозрачной трепещущей пеленой небу, выжигает чёрную землю вокруг тугих корней винограда! Как тянутся к нему, к этому белому тирану, ростки барбариса и тимьяна! Как вкусна становится ледяная вода в ручье, в этот час вездесущего зноя! Как томно и сладко отдыхается в тени каштана после тяжёлой благородной работы! А хлеб! Ты помнишь наш хлеб? Горячий, ломкий, пахнущий молоком и сухой травой! Помнишь, как нехотя он позволяет разъять себя на куски прежде, чем подарить наслаждение? О, не забыл ли ты, сынок, как пахнет резедой вечерний воздух, когда жара уже начинает сползать с нашей горы вниз, к далёкому бесшумному морю, и над крышей отчего дома принимаются свистеть ласточки, предчувствуя скорую грозу? Как первые сочные, будто тугие ягоды винограда, капли дождя врезаются в утомлённую засухой почву? Как они, сначала робко, а потом всё более уверенно набирают темп, выбивая звонкие ритмы на крышках железных бочек? Как, распластавшись на растрескавшейся черепице, они обращаются ручейками и, сливаясь в бешеные потоки, рвутся вниз, к земле, которая уже не способна впитать их! И вот уже ревущие реки беснующейся воды, возникшие за одно мгновение по воле Аллаха, срезают пласты земли, пенятся у стволов платанов и устремляются к горным рекам, выдавливая их из каменистых берегов! Налетает тяжёлый ветер, и наш сад, бессильный перед стихией, склоняется, как старый преисполненный мудрости раб…

“Уважаемые пассажиры, наше трамвайное изделие прибыло на конечный пункт маршрута. – Знакомый голос вклинился в сознание Убайдилло. – При выходе из трамвайного изделия не забывайте свои личные вещи, о личных вещах, оставленных другими пассажирами трамвайного изделия, незамедлительно сообщайте по связи пассажир-машинист машинисту трамвайного изделия не трогая их”. – Убайдилло вскочил, спешно сложил потёртое письмо, и вылетел из трамвая. “Да, собачий язык. Но Аллах велик, прорвёмся. Аллах велик!”– Успел подумать он прежде, чем ступить на тротуарную поверхность, сформированную износостойким асфальтобетонным покрытием с коэффициентом истираемости меньше единицы. 

ВПЕРЕДИ ЛИШЬ ПОБЕДА

– Здравствуйте. – Дверь протяжно скрипнула, и поручик Пархоменко решил, что его, вероятно, не расслышали. – Здравствуйте. – Повторил он и замер на пороге кабинета в ожидании.
– Да, да, проходите, пожалуйста. – Доктор посмотрел на посетителя поверх очков, не поднимая седой курчавой головы, склонённой над медицинской картой. – Стало быть раздевайтесь.
– Да я собственно, так сказать… – Поручик сделал шаг навстречу врачу, чтобы тому было лучше видно.
– Что ж, – доктор поднял, наконец, голову и вперился в пациента вооружённым взглядом, – у вас, стало быть, крепкое тело для вашего-то возраста, – одобрительно заключил он, – правда, я совершенно не понимаю, зачем вы сняли трусы. Впрочем, дело ваше.
– Я за справкой. – С внезапным вызовом произнёс Пархоменко, резко прикрыв хозяйство обеими руками. – Форма тридцать бис дубль вэ. Для возвращения в расположение полка!
– Ах, так вот значит, зачем вы пришли! – Доктор откинулся в кресле, сложил пухлые ручки на груди и с иронической улыбкой стал разглядывать этакий феномен, который, видите ли, сам, стало быть знает, зачем пришёл. – Ну, ну. Значит, от операции вы отказываетесь?
– От операции? – Поручик, не ожидавший такого поворота, спешно отступил назад к двери, но остановился, поймав голой пяткой тонкую занозу.
– От неё родимой.
– Операции?
– От неё матушки.
– Но позвольте! – Пархоменко стал на одной ноге, словно цапля. – Я ничего не знаю ни о какой операции! У меня решительно нет на это времени! Я обязан вернуться в полк! Скоро война!
– Стало быть, как вам будет угодно. – Доктор взял со стола стетоскоп, покрутил его в руках и положил обратно. – Вы же здесь врач. Вам, стало быть, и решать.
– Что ж, – поручик опустил было ногу, но сморщившись от боли, снова поднял, – я понял иронию. Однако по вашей же искаженной логике, вы здесь поручик, и вам стоит вернуться в расположение.
– Но я не могу! – Доктор напрягся, будто его заставляли пойти против совести. – У меня пациенты! Один так вообще с панкреатитом! И потом, стало быть, я же совершенно не гожусь для военных действий! Я же, боюсь признаться, боюсь крови!
– Значит договорились? – Поручик согнул ногу, выставил её назад и посмотрел на пятку через плечо.
– О чём?
– Об операции. – Пархоменко отнял левую руку от чресел и ловко выдернул занозу, подцепив её длинными жёлтыми ногтями. – Вы мне делаете операцию, а я, как того требует честь, отправлюсь-таки в часть. Вместо вас. Что скажете?
– А вы ловко всё это провернули. – Доктор улыбнулся и посмотрел на пациента так, как благодарный учитель мог бы смотреть на достойного ученика, только что сдавшего сложнейший экзамен. – Вот заполните формуляр, и ступайте наверьх, к Зиночке. Она вас подготовит. Кабинет двадцать два. Только не разгуливайте ню, я вас умоляю. С гусарской, стало быть, гордостью напоказ.
– Честь имею! – Голый Пархоменко не теряя достоинства промаршировал к столу, выхватил протянутый доктором листок, браво развернулся на многострадальной пятке и вымаршировал обратно в коридор, сверкнув на прощание крепкими ягодицами. Дверь со скрипом захлопнулась, доктор облегчённо выдохнул.
– Да… – Подумал он вслух, – каков экземпляр! Выставил так, будто это он сам всё и решил! – Доктор одобрительно усмехнулся. – Нет, всё-таки прекрасные кадры готовят у нас в корпусе! Как всё повернул! Эх, поручик, эх, сукин кот! – Доктор выдвинул ящик стола, достал маленькую бутылочку с коньяком “Наполеон” и тут же высосал её до дна, вкусно сощурившись.

На втором этаже было накурено, как в солдатской казарме после заката, и так же тянуло кислятиной. На грубо сколоченной деревянной скамье, возле кабинета двадцать два, сидели двое – сухая сморщенная старуха, которой, вероятно, перевалило за сто, и долговязый студент в синем мундире и потёрных штиблетах. Старуха натужно сопела, с тихим свистом выпуская спёртый воздух, а студент мял левой рукой фуражку, ощупывая правой своё вытянутое туповатое лицо, поросшее молодым прозрачным ещё пушком.
– Здравия желаю! – Козырнул Пархоменко, успевший уже накинуть на плечи форменный китель и облачиться в галифе с лампасами. Сапоги и портянки он на всякий случай держал под мышкой, переступая босыми ногами по холодному нестроганному полу. – Студент, разве можно так обращаться с красивой женщиной? – Хохотнул поручик, подмигнув старухе. – Она аж вся скуксилась, какой ты скучный. Мадемуазель. – Пархоменко присел на колено, ловко выудил вяленую старушечью ладонь из складок бесформенного цветастого платья, и громко поцеловал воздух в вершке над ней.
– Позвольте отрекомендоваться, поручик Пархоменко! Бравый гусар, неутомимый любовник и сносный плотник, коли дело зайдёт слишком далеко, если вы, мон амур, понимаете, о чём я.
– Кот ссунявый. – Равнодушно просипела старуха.
– Это она историю рассказывает. – Вступился за неё студент, и тут же покраснел от иррационального стыда.
– Истории я очень ценю. Особенно хорошие. – Пархоменко задрал подбородок, закрыл глаза, и начал декламировать. – Когда в саду водились ещё лани, когда в аллеях шелестели нимфы, я вам дарил застенчивые рифмы, и расторгал послушные колени…
– Кот ссунявый – Резюмировала старуха.
– Вы правы, мон амур. – Поспешно согласился поручик. – Колени очень дурно рифмуются с ланями, однако, позвольте…
– А потом мячик из бычьей кожи... – Неожиданно произнесла старуха, чтобы столь же неожиданно замолкнуть.
– Это она про беспроигрышную лотерею рассказывает. – После значительной неловкой паузы пояснил студент и застенчиво посмотрел в потолок – в восемьдесят шестом была, кажется.
– А потом ещё выиграла бусики. – Старуха улыбнулась. – И пленного румына. Мы с ним, как муж и жена жили. Пока немцы не пришли.
– Вот так история. – Поручик покрутил правый ус. – А вы, позвольте осведомиться, стоите?
– Сидим. – Задумчиво произнёс студент и на этот раз опустил голову, смущаясь своего остроумия.
– Ха! – Поручик покрутил и левый ус. – Остроумно. Хвалю. Но я хотел бы узнать, сколько мне ждать прежде, чем войти в эту дверь. – Пархоменко указал на дверь в кабинет двадцать два. – Вы туда?
– Пленный румын был хилый. Его звали Иванэску. Александр Иванэску, как щас помню. – Старуха мечтательно шмыгнула носом. – Я звала его Мишей.
– Ясно. – Согласился поручик. – Ебанаты собрались. А всё-таки, позвольте...

Вдруг, прервав его мысль, дверь кабинета двадцать два резко распахнулась внутрь, из проёма вылетело внушительное облако сизого папиросного дыма, и послышался хриплый, но молодой и привлекательный женский голос:
– Войдите, пожалуйста.
Поручик промолчал, уверенный, что этот призыв его не касается. Некоторая робость перед докторами и их сёстрами предалась ему с молоком отца. Тот боялся врачей настолько, что сам не раз извлекал из собственного тела дуэльные пули, щедро даримые рогатыми мужьями.
– Войдите, пожалуйста. Что же вы?.
– Иду. – Неожиданно для самого себя произнёс поручик, и остался стоять на месте.
– И дверь закройте за собой. – Продолжил голос. – Дует.
– Иду. – Неожиданно для самого себя снова произнёс поручик, помедлил ещё немного и шагнул, наконец, в проём.

Зиночка стояла у раскрытого окна и курила папиросу в длинном костяном мундштуке. Была она неуловима хороша в своём белом халате, хотя имела не вполне правильных пропорций лицо, и, пожалуй, слишком короткие, на вкус поручика, ноги, однако в её осанке, наклоне головы, движении тонких пальцев, а особенно в томном с поволокой взгляде было что-то настолько звенящее, что-то такое притягательное, зовущее, обещающее, что поручик невольно залюбовался, а залюбовавшись приоткрыл рот.
– Дверь, говорю, закройте. – Повторила Зиночка, махнув сигаретой. – И рот тоже. Ни к чему это всё.
– Мадемуазель, я… – Привычно начал было поручик, но вдруг понял, что не знает продолжения этой хорошо заученной фразы.
– Не говорите ничего. – Тихо, и несколько заговорщицки произнесла Зиночка, потушила сигарету и присела тут же, у окна. – Садитесь. Я должна вам так многое рассказать! Подойдите ближе, за дверью слишком хорошо слышно.
Пархоменко храбро приблизился к сестре милосердия и присел рядом с ней на кушетку. Зиночка взяла обеими руками его ладонь и, слегка сжав её, стала тихо, но воодушевлённо рассказывать.

– Когда вы только появились в коридоре, – сестра подняла глаза, вспоминая, – я, честно признаться, ещё не доверяла вам. О, как вы подошли к этой мерзкой старухе! Как высокомерно и снисходительно говорили со студентом! Тогда я решила, что вы один из тех беспринципных хамов, тех солдафонов, что, изображая из себя настоящих мужчин, более всего времени проводят перед зеркалом, силясь убедиться в собственной полноценности вместо того, чтобы посмотреть на себя со стороны и развеять, наконец, глубочайшее заблуждение в превосходстве над другими, возможно, менее удачливыми людьми! Не перебивайте, умоляю! – Воскликнула Зиночка, разглядев в попытке поручика произвести зевок, стремление возразить. – Дослушайте, прошу вас. – Она чуть крепче сжала его руку. – Я никогда ещё никому не говорила этого, но перед вами я не могу молчать. Так вот. Всё это я думала ещё не зная вас по-настоящему, ещё не увидав в вас глубокого, понимающего человека. Правды ради нужно сказать, что я вас, разумеется, видела лишь через дверное окошко, а оно не даёт хороший обзор, однако слышала я вас превосходно! О боже! Прошло каких-то три минуты с тех пор, а мне кажется, что это было год, а то и полтора назад. Можете себе представить?
– Могу. – Признался поручик. – Когда вы рядом, я всё могу.
– И потом, – продолжала Зиночка, как будто не слыша слов собеседника, – потом, когда вы отрекомендовались плотником, причём всего лишь сносным, я уже готова была презирать вас до конца дней своих или ваших, в зависимости от того, кто из нас преставится первым. И мне уже мерещилось возмездие господне за все несправедливости, что мужчины чинят женщинам и друг другу, за всю их мерзкую уверенность в собственной безнаказанности, за пьянство, распутство, глупость и тунеядство, как вдруг, как вдруг… – Зиночка замолчала, растирая нежданные слёзы белым рукавом. – Мне нужно закурить, простите. Я очень эмоциональна сегодня. Это бывает. Это пройдёт.
Сестра выпустила руку поручика, достала квадратную пачку, постучала по ней, подталкивая папиросу, просунувшуюся через отверстие, ловко приладила мундштук и снова закурила, чиркнув длинной каминной спичкой.
– Да, так я думала. – Продолжила она уже спокойнее, делая длинные глубокие затяжки. – Вы скажете, что я дура. И будете правы. Ибо никто не назовёт себя умным человеком, ошибившись так, как ошиблась я. Ведь я думала, что вы мне совершенно чужой человек, пока вы не начали читать свои стихи! О, как это было прекрасно! Эти строки про колени и лань, про аллеи и нимф! А как искренне, как робко вы отреагировали на выпад этой бабки, когда она упрекнула вас за вашу же рифму! О, вы поступили так, как только и должно поступать настоящему мужчине! Впрочем, – Зиночка снова длинно затянулась, постепенно всё более успокаиваясь, – я, разумеется, и тогда ещё не всё поняла про вас. Но повторяя про себя ваши стихи, отмечу, что дальнейшего разговора я уже совершенно не слышала, так вот, повторяя про себя ваши стихи, я всё больше проникалась вами, глубиной вашего мироощущения и благородства. Мир преобразился. В этой затхлой, наспех построенной полевой больнице, где даже мыши пока ещё селятся с неохотой, я вдруг увидела рассвет нового, неведомого, но бесконечно прекрасного мира. Небеса сделались для меня снова голубыми, вода тёплой, любовь возможной, а сигареты не такими уж и ядовитыми. Раньше, до встречи с вами, я не могла столько курить, как теперь. Делалось дурно. Однако сейчас мне всё по плечу. Так вот, давайте убежим вместе!
– Как это? – Поручик, до этого слушавший не столько Зиночку, сколько её бархатный голос, слегка опешил. – Куда это?
– Куда глаза глядят, например. – Я люблю вас. А вы?
– А я, – поручик выпрямил спину, звякнул воображаемыми шпорами и в подтверждение своих слов выпучил глаза, – люблю вас всем сердцем.
– Решено. – Зиночка быстро затушила сигарету и бросила мундштук в дальний угол приёмной. – С этого момента я бросаю курить. Берите меня.
– Здесь? – Поручик с лёгким сомнением стал стягивать китель.
– Не здесь, а с собой! – Зиночка улыбнулась, давая понять, что не сердится. – Убежим прямо сейчас. Бросим всё. Это же не жизнь!
– Конечно. – Пархоменко попытался водрузить паровоз судьбы обратно на рельсы логики. – Но ведь у меня назначена операция. Может, сразу после?
– Милый мой, – Зиночка присела перед поручиком на корточки и, робко заглядывая в глаза, стала гладить его колени, – конечно, поступай как хочешь. Я никогда не скажу тебе слова поперёк. Человек, который пишет такие стихи, не может не разбираться в жизни. Я всецело тебе доверяю, мой любимый. Однако, – Зиночка потупила взгляд, – должна заметить, что после такой операции ты уже вряд ли заинтересуешь хоть какую-то женщину. Просто, чтоб ты знал.
– Как же мы убежим? – Пархоменко, плохо разбиравшийся в медицине, решил безоговорочно доверять своей возлюбленной, и следовать зову сердца.
– У меня есть шар. Воздушный, разумеется. Остался от прошлого ухажёра. Впрочем, это не важно. Важно, что он надут и готов лететь. Он прямо здесь, за окном.
– Вот так история. – Поручик, всегда подозревавший, что рождён для великих свершений более, чем для всего остального, подхватил Зиночку, закинул на плечо, как краденную овцу, взобрался на подоконник и шагнул за распахнутую фрамугу, небрежно окрашенную свежей, ещё сильно пахнущей, белой маслянной краской.

– Здравствуйте. – Дверь протяжно скрипнула, и поручик Пархоменко решил, что его, вероятно, не расслышали. – Здравствуйте. – Повторил он и замер на пороге кабинета в ожидании.
– Да, да, стало быть, проходите, пожалуйста. – Доктор посмотрел на посетителя поверх очков, не поднимая седой курчавой головы, склонённой над медицинской картой. – Стало быть раздевайтесь. – Тут доктор, видимо, что-то вспомнил, и посмотрел на вошедшего чуть внимательней. – Впрочем, вы это сегодня уже делали. Лучше оставайтесь, как есть. – Доктор заметил, что поручик на этот раз совершенно одет. – Почему вы до сих пор не готовы к операции, разрешите, стало быть, осведомиться? Зиночка должна была уже ввести вас в наркоз. Что-то случилось?
– Ну, во-первых, – поручик приосанился, – мы с вами ещё не виделись. Память у меня что надо. А во-вторых, ваша Зиночка умотала на воздушном шаре с каким-то проходимцем ровно полчаса и семьдесят минут назад. Мой ординарец подтвердит. Видел ещё с холма, когда мы только подъезжали.
– Как это? Опять? – Доктор с наигранной злостью бросил на стол автоматическую ручку. – Вот ведь! А вы? Вы, стало быть, кто такой?
– Поручик Пархоменко, разрешите отрекомендоваться.
– И мы с вами не знакомы?
– Так точно, герр доктор, никак нет.
– Но вы поручик?
– Имею честь.
– Пархоменко.
– Пархоменко Афанасий Ульянович. – Поручик звякнул шпорами.
– Да что же это такое? – Доктор поднял со стола ручку и снова швырнул её. – Сколько же вас таких?
– Да у нас, почитай, полстраны Пархоменко. И каждый второй поручик. – Немного смущённо проговорил поручик Пархоменко и поправил саблю. – Будто вы не знаете.
– Это верно. – Подтвердил доктор, вспомнив, что и он сам носит фамилию Пархоменко, а когда-то, в бытность свою молодым, также был поручиком, пока шрапнель не повредила ему чресла. – На всё воля, стало быть, божья.
– Так что будем делать? – Нетерпеливо осведомился поручик Пархоменко, потирая внушительный кадык. – Мне, вроде как предписано на операцию...
– А выпьем-ка мы с вами прежде коньяку! – С этими словами доктор Пархоменко вынул из ящика стола два коньячных бокала и ещё одну стеклянную фляжку “Наполеона”. – А вы знаете…
– Да, да… – Поддержал Пархоменко Пархоменко, подходя к столу и принимая наполненный бокал.
– А ведь я когда-то тоже вот так умотал с такой вот, с позволения сказать, Зиночкой на воздушном шаре. Представляете себе? Это ещё до ранения.
– Сложно поверить. – Произнёс Пархоменко, для которого коньяк был привычным и достаточным поводом для проявления вежливости. – Надеюсь, вы порадуете офицера рассказом.
– Да что тут рассказывать. Разбила мне сердце. – Махнул рукой Пархоменко, устраиваясь поудобнее в кресле. – Летели мы три дня, а внизу был туман. А она мне и говорит…

Пархоменко летел с Зиночкой уже три дня. Внизу, не доставая всего каких-то четырёх метров до корзины, лежал плотный, более всего похожий на крахмальную простыню, туман. Других ассоциаций поручик придумать не мог, стихи не шли. Зиночка просила новых строф, и за два дня Пархоменко написал мадригал, оду и сонет, однако, этого, видимо, было мало, так-как с самого утра Зиночка пребывала в дурном расположении, о чём свидетельствовали её весьма равнодушный тон и внезапный, ничем не вызываемый смех сквозь слёзы.
– Нет. – Решительно заявила Зиночка, нарушив, наконец, часовое молчание. – Я так больше не могу. Прости меня. – Она хихикнула.
– За что, мон ами? – Поручик достал подзорную трубу и стал вглядываться в туман, тщась разглядеть в нём хоть что-то.
– Я ошиблась. – Зиночка посмотрела на поручика, и тот, оторвавшись на мгновение от трубы, увидел её покрасневшие от ночных слёз глаза. – Это только моя вина. Но я всё решила. Я больше не вижу нас вместе.
– Вот это новость. – Улыбнулся поручик, пытаясь обратить всё в шутку. – Но почему?
– Ты не умеешь устроиться в жизни и ничего больше не пишешь. И потом, этот запах портянок, казармы, лошадей! Нет, я так больше не могу! Я достойна большего! И ты тоже! Прости меня. Если сможешь.
– Слушай, – Пархоменко приблизился к Зиночке, но та отстранилась, – слушай, мы можем ещё всё исправить. Я постираю портянки и вообще помоюсь. А стихи, ну, им же не прикажешь! Давай начнём всё сначала! А?
– Сначала мы уже начинали. И вчера, и позавчера, и сегодня ночью. Всё приходит к одному и тому же. Нам не суждено быть вместе. Я должна была это понять с самого начала, но была ослеплена твоими стихами, которые, кстати сказать, ты писал совершенно другой женщине. А потом ещё читал этой мерзкой старухе, если помнишь. И этому студенту!
– То есть я ещё и виноват получаюсь? – Обиделся Пархоменко и почувствовал, как в горле зреет плод отчаяния. – Что же мне теперь делать? Ведь я же… Слушай, давай долетим сначала, а там разберёмся что к чему?
– Да как мы долетим? – Зиночка вскочила и злобно топнула ногой так, что дно корзины немного даже промялось. – Ты же совершенно не умеешь управлять этой штукой! Я так и буду всю жизнь таскаться с тобой в этом ведре!
– А я и не говорил, что умею! Ты сказала, летим. Я и полетел! Я же люблю тебя!
– Вот видишь, – Зиночка успокоилась и снова села, – ты меня совсем не понимаешь. И потом, нежность ушла. Разве ты не чувствуешь?
– Что же мне делать? – Печально спросил поручик у тумана.
– Я не знаю. – Зиночка вздохнула и отвернулась.
– Что же. – Поручик закинул правую ногу за борт, подтянулся на леерах и уселся на ребре корзины. – Иного выхода я не вижу.
– Прощай. – Прошептала Зиночка и закрыла глаза.

Поручик ничего не ответил. Он переместил вес тела так резко, что даже вздумай он в последний миг удержаться, леера уже не спасли бы его. Вместо этого он, напротив, разжал ладони, в последний раз посмотрел на возлюбленную и плюхнулся за борт, в туман, похожий на крахмальную простыню. Да, – успел подумать он прежде, чем увидеть землю, – ушёл, как офицер, как настоящий мужик. Поручик, пронзив облака, летел всё быстрее, уже различая внизу поле очередного сражения, где кавалерия заходила с фланга, а пушки прицельно били по неприятелю, укрывшемуся за сопкой, и постепенно осознавал, что в его сердце нет ни зла, ни печали, как нет более и самого этого сердца. Пархоменко произвёл несложные манипуляции конечностями, чтобы выровнять своё тело, направив его точно в цель. Впереди его ожидала лишь победа.