воскресенье, 9 сентября 2018 г.

ВПЕРЕДИ ЛИШЬ ПОБЕДА

– Здравствуйте. – Дверь протяжно скрипнула, и поручик Пархоменко решил, что его, вероятно, не расслышали. – Здравствуйте. – Повторил он и замер на пороге кабинета в ожидании.
– Да, да, проходите, пожалуйста. – Доктор посмотрел на посетителя поверх очков, не поднимая седой курчавой головы, склонённой над медицинской картой. – Стало быть раздевайтесь.
– Да я собственно, так сказать… – Поручик сделал шаг навстречу врачу, чтобы тому было лучше видно.
– Что ж, – доктор поднял, наконец, голову и вперился в пациента вооружённым взглядом, – у вас, стало быть, крепкое тело для вашего-то возраста, – одобрительно заключил он, – правда, я совершенно не понимаю, зачем вы сняли трусы. Впрочем, дело ваше.
– Я за справкой. – С внезапным вызовом произнёс Пархоменко, резко прикрыв хозяйство обеими руками. – Форма тридцать бис дубль вэ. Для возвращения в расположение полка!
– Ах, так вот значит, зачем вы пришли! – Доктор откинулся в кресле, сложил пухлые ручки на груди и с иронической улыбкой стал разглядывать этакий феномен, который, видите ли, сам, стало быть знает, зачем пришёл. – Ну, ну. Значит, от операции вы отказываетесь?
– От операции? – Поручик, не ожидавший такого поворота, спешно отступил назад к двери, но остановился, поймав голой пяткой тонкую занозу.
– От неё родимой.
– Операции?
– От неё матушки.
– Но позвольте! – Пархоменко стал на одной ноге, словно цапля. – Я ничего не знаю ни о какой операции! У меня решительно нет на это времени! Я обязан вернуться в полк! Скоро война!
– Стало быть, как вам будет угодно. – Доктор взял со стола стетоскоп, покрутил его в руках и положил обратно. – Вы же здесь врач. Вам, стало быть, и решать.
– Что ж, – поручик опустил было ногу, но сморщившись от боли, снова поднял, – я понял иронию. Однако по вашей же искаженной логике, вы здесь поручик, и вам стоит вернуться в расположение.
– Но я не могу! – Доктор напрягся, будто его заставляли пойти против совести. – У меня пациенты! Один так вообще с панкреатитом! И потом, стало быть, я же совершенно не гожусь для военных действий! Я же, боюсь признаться, боюсь крови!
– Значит договорились? – Поручик согнул ногу, выставил её назад и посмотрел на пятку через плечо.
– О чём?
– Об операции. – Пархоменко отнял левую руку от чресел и ловко выдернул занозу, подцепив её длинными жёлтыми ногтями. – Вы мне делаете операцию, а я, как того требует честь, отправлюсь-таки в часть. Вместо вас. Что скажете?
– А вы ловко всё это провернули. – Доктор улыбнулся и посмотрел на пациента так, как благодарный учитель мог бы смотреть на достойного ученика, только что сдавшего сложнейший экзамен. – Вот заполните формуляр, и ступайте наверьх, к Зиночке. Она вас подготовит. Кабинет двадцать два. Только не разгуливайте ню, я вас умоляю. С гусарской, стало быть, гордостью напоказ.
– Честь имею! – Голый Пархоменко не теряя достоинства промаршировал к столу, выхватил протянутый доктором листок, браво развернулся на многострадальной пятке и вымаршировал обратно в коридор, сверкнув на прощание крепкими ягодицами. Дверь со скрипом захлопнулась, доктор облегчённо выдохнул.
– Да… – Подумал он вслух, – каков экземпляр! Выставил так, будто это он сам всё и решил! – Доктор одобрительно усмехнулся. – Нет, всё-таки прекрасные кадры готовят у нас в корпусе! Как всё повернул! Эх, поручик, эх, сукин кот! – Доктор выдвинул ящик стола, достал маленькую бутылочку с коньяком “Наполеон” и тут же высосал её до дна, вкусно сощурившись.

На втором этаже было накурено, как в солдатской казарме после заката, и так же тянуло кислятиной. На грубо сколоченной деревянной скамье, возле кабинета двадцать два, сидели двое – сухая сморщенная старуха, которой, вероятно, перевалило за сто, и долговязый студент в синем мундире и потёрных штиблетах. Старуха натужно сопела, с тихим свистом выпуская спёртый воздух, а студент мял левой рукой фуражку, ощупывая правой своё вытянутое туповатое лицо, поросшее молодым прозрачным ещё пушком.
– Здравия желаю! – Козырнул Пархоменко, успевший уже накинуть на плечи форменный китель и облачиться в галифе с лампасами. Сапоги и портянки он на всякий случай держал под мышкой, переступая босыми ногами по холодному нестроганному полу. – Студент, разве можно так обращаться с красивой женщиной? – Хохотнул поручик, подмигнув старухе. – Она аж вся скуксилась, какой ты скучный. Мадемуазель. – Пархоменко присел на колено, ловко выудил вяленую старушечью ладонь из складок бесформенного цветастого платья, и громко поцеловал воздух в вершке над ней.
– Позвольте отрекомендоваться, поручик Пархоменко! Бравый гусар, неутомимый любовник и сносный плотник, коли дело зайдёт слишком далеко, если вы, мон амур, понимаете, о чём я.
– Кот ссунявый. – Равнодушно просипела старуха.
– Это она историю рассказывает. – Вступился за неё студент, и тут же покраснел от иррационального стыда.
– Истории я очень ценю. Особенно хорошие. – Пархоменко задрал подбородок, закрыл глаза, и начал декламировать. – Когда в саду водились ещё лани, когда в аллеях шелестели нимфы, я вам дарил застенчивые рифмы, и расторгал послушные колени…
– Кот ссунявый – Резюмировала старуха.
– Вы правы, мон амур. – Поспешно согласился поручик. – Колени очень дурно рифмуются с ланями, однако, позвольте…
– А потом мячик из бычьей кожи... – Неожиданно произнесла старуха, чтобы столь же неожиданно замолкнуть.
– Это она про беспроигрышную лотерею рассказывает. – После значительной неловкой паузы пояснил студент и застенчиво посмотрел в потолок – в восемьдесят шестом была, кажется.
– А потом ещё выиграла бусики. – Старуха улыбнулась. – И пленного румына. Мы с ним, как муж и жена жили. Пока немцы не пришли.
– Вот так история. – Поручик покрутил правый ус. – А вы, позвольте осведомиться, стоите?
– Сидим. – Задумчиво произнёс студент и на этот раз опустил голову, смущаясь своего остроумия.
– Ха! – Поручик покрутил и левый ус. – Остроумно. Хвалю. Но я хотел бы узнать, сколько мне ждать прежде, чем войти в эту дверь. – Пархоменко указал на дверь в кабинет двадцать два. – Вы туда?
– Пленный румын был хилый. Его звали Иванэску. Александр Иванэску, как щас помню. – Старуха мечтательно шмыгнула носом. – Я звала его Мишей.
– Ясно. – Согласился поручик. – Ебанаты собрались. А всё-таки, позвольте...

Вдруг, прервав его мысль, дверь кабинета двадцать два резко распахнулась внутрь, из проёма вылетело внушительное облако сизого папиросного дыма, и послышался хриплый, но молодой и привлекательный женский голос:
– Войдите, пожалуйста.
Поручик промолчал, уверенный, что этот призыв его не касается. Некоторая робость перед докторами и их сёстрами предалась ему с молоком отца. Тот боялся врачей настолько, что сам не раз извлекал из собственного тела дуэльные пули, щедро даримые рогатыми мужьями.
– Войдите, пожалуйста. Что же вы?.
– Иду. – Неожиданно для самого себя произнёс поручик, и остался стоять на месте.
– И дверь закройте за собой. – Продолжил голос. – Дует.
– Иду. – Неожиданно для самого себя снова произнёс поручик, помедлил ещё немного и шагнул, наконец, в проём.

Зиночка стояла у раскрытого окна и курила папиросу в длинном костяном мундштуке. Была она неуловима хороша в своём белом халате, хотя имела не вполне правильных пропорций лицо, и, пожалуй, слишком короткие, на вкус поручика, ноги, однако в её осанке, наклоне головы, движении тонких пальцев, а особенно в томном с поволокой взгляде было что-то настолько звенящее, что-то такое притягательное, зовущее, обещающее, что поручик невольно залюбовался, а залюбовавшись приоткрыл рот.
– Дверь, говорю, закройте. – Повторила Зиночка, махнув сигаретой. – И рот тоже. Ни к чему это всё.
– Мадемуазель, я… – Привычно начал было поручик, но вдруг понял, что не знает продолжения этой хорошо заученной фразы.
– Не говорите ничего. – Тихо, и несколько заговорщицки произнесла Зиночка, потушила сигарету и присела тут же, у окна. – Садитесь. Я должна вам так многое рассказать! Подойдите ближе, за дверью слишком хорошо слышно.
Пархоменко храбро приблизился к сестре милосердия и присел рядом с ней на кушетку. Зиночка взяла обеими руками его ладонь и, слегка сжав её, стала тихо, но воодушевлённо рассказывать.

– Когда вы только появились в коридоре, – сестра подняла глаза, вспоминая, – я, честно признаться, ещё не доверяла вам. О, как вы подошли к этой мерзкой старухе! Как высокомерно и снисходительно говорили со студентом! Тогда я решила, что вы один из тех беспринципных хамов, тех солдафонов, что, изображая из себя настоящих мужчин, более всего времени проводят перед зеркалом, силясь убедиться в собственной полноценности вместо того, чтобы посмотреть на себя со стороны и развеять, наконец, глубочайшее заблуждение в превосходстве над другими, возможно, менее удачливыми людьми! Не перебивайте, умоляю! – Воскликнула Зиночка, разглядев в попытке поручика произвести зевок, стремление возразить. – Дослушайте, прошу вас. – Она чуть крепче сжала его руку. – Я никогда ещё никому не говорила этого, но перед вами я не могу молчать. Так вот. Всё это я думала ещё не зная вас по-настоящему, ещё не увидав в вас глубокого, понимающего человека. Правды ради нужно сказать, что я вас, разумеется, видела лишь через дверное окошко, а оно не даёт хороший обзор, однако слышала я вас превосходно! О боже! Прошло каких-то три минуты с тех пор, а мне кажется, что это было год, а то и полтора назад. Можете себе представить?
– Могу. – Признался поручик. – Когда вы рядом, я всё могу.
– И потом, – продолжала Зиночка, как будто не слыша слов собеседника, – потом, когда вы отрекомендовались плотником, причём всего лишь сносным, я уже готова была презирать вас до конца дней своих или ваших, в зависимости от того, кто из нас преставится первым. И мне уже мерещилось возмездие господне за все несправедливости, что мужчины чинят женщинам и друг другу, за всю их мерзкую уверенность в собственной безнаказанности, за пьянство, распутство, глупость и тунеядство, как вдруг, как вдруг… – Зиночка замолчала, растирая нежданные слёзы белым рукавом. – Мне нужно закурить, простите. Я очень эмоциональна сегодня. Это бывает. Это пройдёт.
Сестра выпустила руку поручика, достала квадратную пачку, постучала по ней, подталкивая папиросу, просунувшуюся через отверстие, ловко приладила мундштук и снова закурила, чиркнув длинной каминной спичкой.
– Да, так я думала. – Продолжила она уже спокойнее, делая длинные глубокие затяжки. – Вы скажете, что я дура. И будете правы. Ибо никто не назовёт себя умным человеком, ошибившись так, как ошиблась я. Ведь я думала, что вы мне совершенно чужой человек, пока вы не начали читать свои стихи! О, как это было прекрасно! Эти строки про колени и лань, про аллеи и нимф! А как искренне, как робко вы отреагировали на выпад этой бабки, когда она упрекнула вас за вашу же рифму! О, вы поступили так, как только и должно поступать настоящему мужчине! Впрочем, – Зиночка снова длинно затянулась, постепенно всё более успокаиваясь, – я, разумеется, и тогда ещё не всё поняла про вас. Но повторяя про себя ваши стихи, отмечу, что дальнейшего разговора я уже совершенно не слышала, так вот, повторяя про себя ваши стихи, я всё больше проникалась вами, глубиной вашего мироощущения и благородства. Мир преобразился. В этой затхлой, наспех построенной полевой больнице, где даже мыши пока ещё селятся с неохотой, я вдруг увидела рассвет нового, неведомого, но бесконечно прекрасного мира. Небеса сделались для меня снова голубыми, вода тёплой, любовь возможной, а сигареты не такими уж и ядовитыми. Раньше, до встречи с вами, я не могла столько курить, как теперь. Делалось дурно. Однако сейчас мне всё по плечу. Так вот, давайте убежим вместе!
– Как это? – Поручик, до этого слушавший не столько Зиночку, сколько её бархатный голос, слегка опешил. – Куда это?
– Куда глаза глядят, например. – Я люблю вас. А вы?
– А я, – поручик выпрямил спину, звякнул воображаемыми шпорами и в подтверждение своих слов выпучил глаза, – люблю вас всем сердцем.
– Решено. – Зиночка быстро затушила сигарету и бросила мундштук в дальний угол приёмной. – С этого момента я бросаю курить. Берите меня.
– Здесь? – Поручик с лёгким сомнением стал стягивать китель.
– Не здесь, а с собой! – Зиночка улыбнулась, давая понять, что не сердится. – Убежим прямо сейчас. Бросим всё. Это же не жизнь!
– Конечно. – Пархоменко попытался водрузить паровоз судьбы обратно на рельсы логики. – Но ведь у меня назначена операция. Может, сразу после?
– Милый мой, – Зиночка присела перед поручиком на корточки и, робко заглядывая в глаза, стала гладить его колени, – конечно, поступай как хочешь. Я никогда не скажу тебе слова поперёк. Человек, который пишет такие стихи, не может не разбираться в жизни. Я всецело тебе доверяю, мой любимый. Однако, – Зиночка потупила взгляд, – должна заметить, что после такой операции ты уже вряд ли заинтересуешь хоть какую-то женщину. Просто, чтоб ты знал.
– Как же мы убежим? – Пархоменко, плохо разбиравшийся в медицине, решил безоговорочно доверять своей возлюбленной, и следовать зову сердца.
– У меня есть шар. Воздушный, разумеется. Остался от прошлого ухажёра. Впрочем, это не важно. Важно, что он надут и готов лететь. Он прямо здесь, за окном.
– Вот так история. – Поручик, всегда подозревавший, что рождён для великих свершений более, чем для всего остального, подхватил Зиночку, закинул на плечо, как краденную овцу, взобрался на подоконник и шагнул за распахнутую фрамугу, небрежно окрашенную свежей, ещё сильно пахнущей, белой маслянной краской.

– Здравствуйте. – Дверь протяжно скрипнула, и поручик Пархоменко решил, что его, вероятно, не расслышали. – Здравствуйте. – Повторил он и замер на пороге кабинета в ожидании.
– Да, да, стало быть, проходите, пожалуйста. – Доктор посмотрел на посетителя поверх очков, не поднимая седой курчавой головы, склонённой над медицинской картой. – Стало быть раздевайтесь. – Тут доктор, видимо, что-то вспомнил, и посмотрел на вошедшего чуть внимательней. – Впрочем, вы это сегодня уже делали. Лучше оставайтесь, как есть. – Доктор заметил, что поручик на этот раз совершенно одет. – Почему вы до сих пор не готовы к операции, разрешите, стало быть, осведомиться? Зиночка должна была уже ввести вас в наркоз. Что-то случилось?
– Ну, во-первых, – поручик приосанился, – мы с вами ещё не виделись. Память у меня что надо. А во-вторых, ваша Зиночка умотала на воздушном шаре с каким-то проходимцем ровно полчаса и семьдесят минут назад. Мой ординарец подтвердит. Видел ещё с холма, когда мы только подъезжали.
– Как это? Опять? – Доктор с наигранной злостью бросил на стол автоматическую ручку. – Вот ведь! А вы? Вы, стало быть, кто такой?
– Поручик Пархоменко, разрешите отрекомендоваться.
– И мы с вами не знакомы?
– Так точно, герр доктор, никак нет.
– Но вы поручик?
– Имею честь.
– Пархоменко.
– Пархоменко Афанасий Ульянович. – Поручик звякнул шпорами.
– Да что же это такое? – Доктор поднял со стола ручку и снова швырнул её. – Сколько же вас таких?
– Да у нас, почитай, полстраны Пархоменко. И каждый второй поручик. – Немного смущённо проговорил поручик Пархоменко и поправил саблю. – Будто вы не знаете.
– Это верно. – Подтвердил доктор, вспомнив, что и он сам носит фамилию Пархоменко, а когда-то, в бытность свою молодым, также был поручиком, пока шрапнель не повредила ему чресла. – На всё воля, стало быть, божья.
– Так что будем делать? – Нетерпеливо осведомился поручик Пархоменко, потирая внушительный кадык. – Мне, вроде как предписано на операцию...
– А выпьем-ка мы с вами прежде коньяку! – С этими словами доктор Пархоменко вынул из ящика стола два коньячных бокала и ещё одну стеклянную фляжку “Наполеона”. – А вы знаете…
– Да, да… – Поддержал Пархоменко Пархоменко, подходя к столу и принимая наполненный бокал.
– А ведь я когда-то тоже вот так умотал с такой вот, с позволения сказать, Зиночкой на воздушном шаре. Представляете себе? Это ещё до ранения.
– Сложно поверить. – Произнёс Пархоменко, для которого коньяк был привычным и достаточным поводом для проявления вежливости. – Надеюсь, вы порадуете офицера рассказом.
– Да что тут рассказывать. Разбила мне сердце. – Махнул рукой Пархоменко, устраиваясь поудобнее в кресле. – Летели мы три дня, а внизу был туман. А она мне и говорит…

Пархоменко летел с Зиночкой уже три дня. Внизу, не доставая всего каких-то четырёх метров до корзины, лежал плотный, более всего похожий на крахмальную простыню, туман. Других ассоциаций поручик придумать не мог, стихи не шли. Зиночка просила новых строф, и за два дня Пархоменко написал мадригал, оду и сонет, однако, этого, видимо, было мало, так-как с самого утра Зиночка пребывала в дурном расположении, о чём свидетельствовали её весьма равнодушный тон и внезапный, ничем не вызываемый смех сквозь слёзы.
– Нет. – Решительно заявила Зиночка, нарушив, наконец, часовое молчание. – Я так больше не могу. Прости меня. – Она хихикнула.
– За что, мон ами? – Поручик достал подзорную трубу и стал вглядываться в туман, тщась разглядеть в нём хоть что-то.
– Я ошиблась. – Зиночка посмотрела на поручика, и тот, оторвавшись на мгновение от трубы, увидел её покрасневшие от ночных слёз глаза. – Это только моя вина. Но я всё решила. Я больше не вижу нас вместе.
– Вот это новость. – Улыбнулся поручик, пытаясь обратить всё в шутку. – Но почему?
– Ты не умеешь устроиться в жизни и ничего больше не пишешь. И потом, этот запах портянок, казармы, лошадей! Нет, я так больше не могу! Я достойна большего! И ты тоже! Прости меня. Если сможешь.
– Слушай, – Пархоменко приблизился к Зиночке, но та отстранилась, – слушай, мы можем ещё всё исправить. Я постираю портянки и вообще помоюсь. А стихи, ну, им же не прикажешь! Давай начнём всё сначала! А?
– Сначала мы уже начинали. И вчера, и позавчера, и сегодня ночью. Всё приходит к одному и тому же. Нам не суждено быть вместе. Я должна была это понять с самого начала, но была ослеплена твоими стихами, которые, кстати сказать, ты писал совершенно другой женщине. А потом ещё читал этой мерзкой старухе, если помнишь. И этому студенту!
– То есть я ещё и виноват получаюсь? – Обиделся Пархоменко и почувствовал, как в горле зреет плод отчаяния. – Что же мне теперь делать? Ведь я же… Слушай, давай долетим сначала, а там разберёмся что к чему?
– Да как мы долетим? – Зиночка вскочила и злобно топнула ногой так, что дно корзины немного даже промялось. – Ты же совершенно не умеешь управлять этой штукой! Я так и буду всю жизнь таскаться с тобой в этом ведре!
– А я и не говорил, что умею! Ты сказала, летим. Я и полетел! Я же люблю тебя!
– Вот видишь, – Зиночка успокоилась и снова села, – ты меня совсем не понимаешь. И потом, нежность ушла. Разве ты не чувствуешь?
– Что же мне делать? – Печально спросил поручик у тумана.
– Я не знаю. – Зиночка вздохнула и отвернулась.
– Что же. – Поручик закинул правую ногу за борт, подтянулся на леерах и уселся на ребре корзины. – Иного выхода я не вижу.
– Прощай. – Прошептала Зиночка и закрыла глаза.

Поручик ничего не ответил. Он переместил вес тела так резко, что даже вздумай он в последний миг удержаться, леера уже не спасли бы его. Вместо этого он, напротив, разжал ладони, в последний раз посмотрел на возлюбленную и плюхнулся за борт, в туман, похожий на крахмальную простыню. Да, – успел подумать он прежде, чем увидеть землю, – ушёл, как офицер, как настоящий мужик. Поручик, пронзив облака, летел всё быстрее, уже различая внизу поле очередного сражения, где кавалерия заходила с фланга, а пушки прицельно били по неприятелю, укрывшемуся за сопкой, и постепенно осознавал, что в его сердце нет ни зла, ни печали, как нет более и самого этого сердца. Пархоменко произвёл несложные манипуляции конечностями, чтобы выровнять своё тело, направив его точно в цель. Впереди его ожидала лишь победа.

2 комментария:

  1. (Мне тут было предложено ввести комментарий. Ввожу. Надеюсь, ты готов)

    Это охуительная зарисовка. Я тебе очень благодарен.
    Уж не знаю, какими стимуляторами ты пользуешься, но главное, чтобы они не убили тебя преждевременно. Напиши Сборник таких рассказов - и я прославлюсь.

    ОтветитьУдалить