9. ПВС. Вова С.

Последний негритенок поглядел устало,
Он пошёл повесился, и никого не стало.

Лето в нашем городе всегда было на удивление коротким. Три месяца от силы. Всё же остальное время у нас либо шёл дождь, либо падал снег, либо проходил фестиваль бардовской песни. Случались, впрочем, и ураганные ветра вперемешку с заморозками. В таких условиях мои друзья не находили решительно никакой возможности долгого пребывания под открытым небом, и поэтому выискивали для сборищ различные помещения с центральным отоплением, сухим полом и симпатичными соседскими девчонками. Как правило, таким местом оказывался тот или иной подъезд того или иного дома.

Если труд, как теперь утверждают, и не делал из обезьяны ничего, что хотя бы отдалённо напоминало бы человека, то это не означает, что трудиться, изыскивая пути для реализации своих желаний, совсем уж бессмысленно. Уверен, что не случись в прошлом ледникового периода, человек так и остался бы «тепличным растением» – серым невразумительным остолопом, способным лишь колоть дрова, промышлять белок, и только в самом крайнем случае баллотироваться в сельские старосты. Словом, из подъездов нас, в конце концов, попёрли, и нам пришлось искать себе новое пристанище.

Как водится в нашем Мире, все «тёплые» места были на тот момент уже заняты, и нам Госпожой Судьбой, и Его Величеством Роком, был предложен не такой уж большой выбор: полуразрушенный кинотеатр «Спартак» рядом с железнодорожным вокзалом, но, к сожалению, далековато от дома, или любой подвал нашего славного, хотя и немного захудалого, микрорайона.  Ситуация напоминала положение, в котором оказался как-то Барон Мюнхгаузен заехавший зачем-то в болото на своём коне, и вынужденный сделать непростой выбор между тем остаться ли ему жить, или же наоборот, не обращая внимание на присущую ему смекалку, –  умереть.

И мы-таки выбрали одно местечко. Его бесспорным плюсом было то, что ни один уважающий себя представитель сильной половины нашего города, внимательно относящийся к своему внешнему виду, привыкший к комфорту, наделённый инстинктом самосохранения, рассчитывающий на внимание противоположного пола, наконец, не смог бы, будучи даже изрядно пьян, обнаружить в себе желание подобное место посетить. Таким образом, мы заранее были избавлены от конкуренции. В остальном же, это пыльное, грязное, сумрачное убежище туберкулёза было отвратительно.

Райские кущи выросли, надо думать, на достаточно плодородной почве. И для того, чтобы на свет появились густые тенистые заросли, чтобы сочная трава смогла дать корм многочисленным тварям, и чтобы мягкий сухой мох под цветистой кроной Древа Познания стал брачным ложем для Адама и жены его Евы, что-то должно было гнить по всем правилам на протяжении тысяч лет. Оседал вулканический пепел, отступал океан, высыхали болота, разлагались трупы – появлялся рай. Подвал, который мы выбрали для нашего «ночного клуба» – был, пожалуй, одним из самых гнилых мест города, и нам выпала честь доказать, что три четырнадцатилетних подростка будут посильнее природы, и справятся с задачей немного быстрее. В итоге, на всё про всё у нас ушёл месяц.

Земляной пол сделался деревянным, пустые проёмы заполнились тяжёлыми прочными дверьми, превратившими помещения в подобие банковского хранилища, комнаты осветились уютным жёлтым электрическим светом, на холодных бетонных стенах появились весёленькие обои, а в тренировочной комнате – спортивные снаряды. И вот уже в гостиной из огромных допотопных динамиков хрипит Егор Летов, попискивает дверной звонок, отмечая чей-то приход, а на кухне, в маленькой алюминиевой кастрюльке, закипает вода. Подготовка к долгой промозглой зиме завершена с опережением сроков.

Это убежище служило нам два года. В нём мы прятались от непогоды, школы, недоброжелателей и родителей. В этой подземной квартире, скрытые от посторонних глаз и ушей, мы медленно, но верно приобщались (а некоторые, в итоге, благополучно приобщились) к спорту, сексу, американскому телесериалу «Убойный отдел», и чеченскому спирту. Со временем наш клуб стал популярен. К нам стали приходить «старшие» района, и, вежливо испрашивая разрешения, культурно распивали пару-тройку бутылочек, зачастую (не имея возможности протрезветь) оставаясь на ночь, а порой и на неделю-другую. Мы вежливо пропускали их, обеспечивая, таким образом, себе самую серьёзную «крышу». В отличие от других подобных «заведений» наш андеграунд всегда был чист и уютен. Все его посетители снимали у входа тяжёлые высокие ботинки, вешали на «плечики» свои кожаные куртки, поправляли перед зеркалом свои провинциальные чёлочки, и чинно проходили в гостиную. Один раз к нам пришли милиционеры. Они стали стучать в дверь подкованными сапогами, и кричать что-то именем закона. Я открыл. Они ворвались внутрь, наследили, огляделись, записали моё имя, извинились, и ушли. Словом, наш салон процветал.

Организаторов же этого вертепа было трое. Одного из них вы можете буквально завтра встретить в магазине «Меркурий» в пивном отделе, а так же в любой момент на страницах этой книги под именем Саша. Второй – это я, и со мной, коль скоро об этом зашла речь, вы повстречаетесь в любом на ваш выбор ресторане, если вы милы, вам ещё нет двадцати пяти, и наши с вами гендерные различия обнаружат себя. Но вот встретиться с третьим нашим компаньоном, именем которого названа эта глава, будет не так-то просто, если только вы не решитесь по доброй воле перебраться на другую сторону Стикса.

Сталкер вновь и вновь приводил отчаявшихся, несчастных людей в комнату, и всякий раз возвращался ни с чем. Никто из них, включая самого Сталкера, так и не рискнул доверить чудесной машине исполнение своего сокровенного желания. Мучимые смутными предчувствиями и страхами эти учёные, писатели, доктора и бог знает кто ещё предпочли ничего не знать о своих истинных мечтах, до дрожи в коленях боясь, что мечты эти окажутся гадкими, мерзкими, или просто бессмысленными. Мне всегда казалось, что Сталкер подбирал себе в спутники совершенно не тех людей. Знаю наверняка, что с Вовой у него не возникло бы никаких проблем в чудесной комнате, а возвратившись из Зоны, путешественники обнаружили бы мир совершенно в том же состоянии, что и раньше, за тем лишь исключением, что у Вовиного подъезда, откуда ни возьмись, оказался бы трактор Т-150. Насколько мне известно, иной мечты у Вовы не было. Правда, Вова собирался худо-бедно обойтись без сомнительных сталкеровских услуг, и поэтому закончил девять классов, поступил в ПТУ, и выходил уже вроде бы на твёрдый профессиональный фарватер, обещавший ему жёлтую высокую кабину, педали и рычаги управления гидравлическим приводом, но тут случилось неизбежное. Вова влюбился.

На улице было холодно и вообще – мерзко. Дверь, как водится, заклинило, и Вове снова пришлось достаточно сильно стучать по ней ногой, рискуя разбудить жильцов. Наконец дверь поддалась и резко распахнулась. Она ударила в стену, отметив это событие гулким эхом, прокатившимся по всему подъезду до самого, кажется, пятого этажа, и даже выше – до серых тяжёлых облаков, отражавших жёлтый болезненный свет дремлющего города.

Вова тихо притворил за собой тяжёлую отсыревшую покрытую инеем дверь, включил электрический фонарик, и стал поспешно, но осторожно, чтобы не вляпаться, спускаться вниз по крутой лестнице. В подвале устойчиво держался тяжёлый запах сырости, плесени и кошачьей мочи. Было в этом запахе что-то реликтовое. Казалось, что он гораздо старше самого дома, и обитает здесь давно, возможно еще с тех времён, когда на месте жилого района матово блестели, шипели, храпели, пузырились и неизбежно продолжали гнить топкие неживые болота.

Вова спустился и стал, пригибаясь чтобы не удариться о какую-нибудь трубу или кабель, продвигаться влево – по узкому заросшему вялой грязной паутиной тоннелю. «Вот б-дь» – подумал он, освещая земляной пол перед собой, и делая широкий шаг – «Кто же это опять кучу навалил? Каких-то пять метров не донёс до сортира». Потом он остановился перед массивной дверью обитой ржавой жестью, нашарил в кармане длинный гаражный ключ, вставил его в скважину и повернул четыре раза. Четыре раза звякнул замок, и дверь совершенно бесшумно отворилась. Щелкнул выключатель, и восемь люминесцентных ламп, надежно закреплённых на низком бетонном потолке, немного поморгав для приличия, осветили помещение.

Вова снял тяжёлые зимние ботинки, надел тапочки, и, минуя штанги, гантели, мишень для метания ножей и боксёрскую грушу, прошёл в гостиную, слегка пошатываясь и шаркая по тёплому, мягкому ковролину. Над большим столом, накрытым красной скатертью, зажглась лампа под красным же абажуром. В гостиной было все как обычно – на полках стояли книги научно-фантастического и порнографического содержания, мёртвым серым экраном блестел телевизор, и, вылупив свои странные полукруглые глаза-линзы, свешивался с полки, рискуя упасть, необычный цветомузыкальный аппарат. На столе же обнаружились остатки недавнего пиршества –  бутылка из-под водки, кусок чёрного хлеба и пачка майонеза. Вова поискал глазами нож, вытер рукавом куртки хмельные слёзы, и поискал снова.

Нож нашёлся на кровати. Вова присел на краешек этого необъятного траходрома, сделанного из двух спортивных матов, положенных рядом, и попробовал лезвие. Нож был тупым как ложка, да еще и с обломанным кончиком. Вот б-во! Вова положил нож на стол, встал и медленно прошёл на кухню. Там он приоткрыл единственный шкафчик, и пошарил рукой в его тёмных пыльных недрах. Шкафчик оказался пуст. Тогда он постоял немного в задумчивости, потом вернулся в гостиную и медленно прилег на кровать, подложив руки под ухо, и поджав ноги.

Некоторое время Вова лежал почти неподвижно, лишь изредка резким конвульсивным движением стирая с лица слезы. Вокруг красного абажура беззаботно и бессмысленно крутился мотылёк, и текли «в свою нелепую смешную страну» минуты, не оставляя за собой совершенно никакого следа в Вовиной памяти. Изредка Вова почти бесшумно шевелил губами, словно вновь и вновь повторяя одно и то же  слово. И если бы кто-нибудь по счастливой случайности оказался рядом с ним в тот момент, то этот кто-нибудь мог бы с полной уверенностью утверждать, что различает произносимое на гране слышимости женское имя.

  

Но постепенно слёзы на Вовиных щеках высохли, а взгляд приобрёл некоторую осмысленность. Вова смотрел туда, где поддерживая легкомысленную прозрачную занавесочку, стыдливо прикрывшую вход в маленькую тесную спальню, была натянута толстая бельевая верёвка. Через полминуты Вова с трудом, как человек мучимый радикулитом, поднялся, подошёл к занавесочке, и, сдёрнув её резким движением, отбросил в сторону. Потом он неторопливо стал развязывать узлы – сначала с одной стороны, потом с другой. Верёвка неожиданно оказалась довольно длинной. То, что надо.

Вова аккуратно скрутил верёвку в кольцо, обмотав её вокруг кисти левой руки, а потом стал разматывать, пропуская через пальцы, и тщательно её прощупывая. На лице его при этом замерло странное неожиданное выражение крайней сосредоточенности. Несколько раз повторив процедуру по сматыванию и разматыванию верёвки, Вова, наконец, прекратил эти манипуляции, и, вернувшись в ярко освещённую восемью люминесцентными лампами комнату, стал привязывать один из концов пресловутой верёвки к водопроводной трубе проходящей под самым потолком, недалеко от входной двери. При этом он зацепил плечом боксёрскую грушу, заставив её драматично раскачиваться, отбрасывая подвижные тени на стены и пол, покрытый мягким ковролином.

Когда он закончил все приготовления, то открыл тяжёлую, обитую ржавыми стальными листами входную дверь, и постоял какое-то время, вглядываясь в тёмный пыльный тоннель. В комнату потёк тяжёлый и густой как кисель запах сырости, плесени и беспросветной тоски. Любой человек, спустившийся в этот момент в подвал, смог бы увидеть вдалеке, в ярко освещённом проёме Вовин силуэт – застывший, чёрный с резкими контурами, словно фигурка из театра теней. «Как же она откроет уличную дверь?» – успел подумать Вова, влезая на шаткий ненадёжный табурет – «там же опять всё примёрзло». Театр теней внезапно ожил. Фигурка начала раскачиваться из стороны в сторону, комично расставив руки, потом резко дёрнулась вниз, и через несколько секунд совсем замерла. Где-то послышались громкие частые удары в дверь. Наконец, видимо, дверь поддалась и резко распахнулась – она ударила в стену, отметив это событие гулким эхом. Спёртый, влажный воздух подвала наполнился звонкими возбуждёнными юношескими голосами.

8. ПВС. Полина.

Говорят, что имя играет в судьбе человека особую роль. Правда, обычно не уточняют в чьей судьбе, и какое конкретно имя. Но одно ясно точно – как лодку назовёшь, так она и будет называться. Когда я услышал имя «Полина», мне показалось, что это шутка. С тем же успехом, думал я, человека могли назвать вообще любым словом или просто неким набором букв. Но уже через несколько дней я повторял это имя как мантру, и не мог представить себе, что существует на свете комбинация кириллических знаков прекраснее этой.

Она утверждала, что не встречала ещё мальчика с таким высоким голосом, как у меня. Я же – гордился этой своей особенностью, благодарно принимая её слова в качестве экзотического комплимента.

Помню, как мы простились. Летний отдых на даче подходил к концу, и родители увозили Полину домой в Мурманск. Перед отъездом мы играли в пинг-понг. Её волосы впервые за все время были растрёпаны, а взгляд выражал удивительный спектр эмоций, классифицировать которые, не решился бы и Жан-Поль Сартр. До того момента, как мы навсегда расстались, оставалось полчаса.

Думаю, если бы я знал тогда, что этот пинг-понг будет нашим последним совместным делом, я бы не отошёл от теннисного стола до того момента пока пыль поднятая увозящим Полину автомобилем не адсорбировала бы слёзы текущие по моим щекам. После чего сидел бы на берегу озера, глядя на север и проклиная жалкую судьбу двенадцатилетнего мужчины, лишённого законного права следовать по зову своего сердца в далёкий Мурманск, где бы тот ни находился. Вместо этого я положил ракетку на стол, махнул на прощание рукой и побрёл домой, успокоенный обещанием Полины – приехать к нам следующим летом. Но она не приехала.

Бригадир – серьёзный человек, тем более, когда у него есть две коровы. «Чьё молоко?» – спрашивал меня мой младший брат. «Бригадирское!» – отвечал я. «Жаль, – признавался он – а я думал коровье». Несмотря на то, что брату было тогда всего шесть лет, эту остроту считал первоклассной даже наш дед, казалось бы, избавленный богом от тяжкого груза, который принято называть чувством юмора. Правда, здесь было не до шуток – молоко у бригадира всегда было горьким, и оно доставалось лишь тем, кто крутил педали своего велосипеда слишком медленно, а стало быть, приезжал последним.

Обычно в окна бригадирского дома стучался я, а Полина стояла в стороне, держа велики и трогательно хмурясь. Что и понятно – горькое молоко не очень-то ценилось нашими родителями. Я знал, что дома меня ждёт взбучка за то, что я, мол, не знаю цену времени, хотя ничто на свете я не ценил так, как время, проведённое с Полиной. Куда бы мы ни шли, чем бы мы ни занимались, – любая спешка казалась мне преступлением.

Многие считают наш Мир жестоким и несправедливым, и у них есть для этого все основания. Но не стоит расстраиваться всерьез, пока в этом Мире есть пологие холмы, покрытые мягкой травой, прохладная летняя тень под кронами вековых деревьев и «Вредные советы» Григория Остера. Тем более стоит порадоваться, если всё это оказывается в вашем распоряжении в тот самый момент, когда вы больше всего в этом нуждаетесь. «Если друг на день рожденья пригласил тебя к себе…» – говорил я, обрывая лепестки ромашки и мечтательно улыбаясь – «…ты оставь подарок дома – пригодится самому» – отзывалась Полина, украдкой поглядывая на меня. «Если к маме или к папе тётя взрослая пришла…» – намекал я, отгоняя от неё муравьев, – «Бейте лампочки в подъездах, люди вам спасибо скажут…» – утверждала Полина. «В кухне твёрдый холодильник…» – настаивал на своём я – «Бить детей ремнём по попе…» – признавалась она – «…запрещает красный крест».

Каждый раз, ища встречи с Полиной, я брал с собой шариковую ручку, и чистый разлинеенный листок, вырванный из школьной тетради, ибо был абсолютно уверен, что из тех трех слов, которые мне необходимо до неё донести, смогу произнести вслух лишь первое – «я». А каждый вечер, возвратившись домой, я доставал из кармана мятый клочок бумаги так и не дождавшийся прикосновения моего незамысловатого «пера». И так как смелостью я никогда особенно не отличался от плотвы, то Полина так ничего и не узнала о предназначении тех эпистолярных инструментов, которые хранил карман моей рубашки.

Сегодня найдётся не так уж много поступков и слов, которые я постеснялся бы совершить и произнести. Сегодня, куда бы я ни направился, со мной всегда пара блокнотов и с десяток разноцветных ручек. Сегодня я без труда напишу любую задуманную фразу, чтобы поделиться ею с тем, кто подвернётся мне под руку. Словом, сегодня я вынужден признать, что вопреки расхожему мнению качество иногда успешно переходит-таки обратно в количество.

А тогда был теплый летний вечер. Я лежал на своей кровати, и смотрел в потолок оклеенный старыми газетами, но заголовки статей не оказывали на меня обычного усыпляющего эффекта. Где-то визгливо лаяла собака, сонная муха жужжала и билась в стекло, какие-то птицы, уверенно перебирая лапками, тихо стучали по крыше, а я по-прежнему видел перед собой лишь простое и одновременно очень необычное лицо девочки, с которой познакомился утром. Имя у неё какое-то странное, думал я, – чуть ли не Полина. Надо будет завтра переспросить.