ДЕКАБРИСТЫ. 7. басманный суд.

Глава седьмая. Басманный суд.

Как известно, Басманный районный Суд – самый басманный суд в Мире. По некоторым данным, он даже басманнее хамовнического. Вообще, описывать то, что происходило тогда в суде достаточно неприятно. Я бы даже сказал – противно. Как только я начинаю вспоминать об этом, мысль принимаются тормозить сухие, хрустящие в шестерёнках сознания газетные формулировки. Они полностью заполняют мозг и мешают думать. Голова превращается в ведро керамзита. «Беспринципные прихвостни власти», «продажные сволочи», «партийные холуи», «лицемерные подонки», и даже, простите, «бляди в мантиях». В дальнейшем, надеюсь, удастся, используя все доступные мне средства художественной выразительности, описать происходившее тогда в печальных, иронических и романтических тонах крупными и потому едва различимыми мазками.

Когда я покидал родной город, при себе я имел немного. Чуть меньше, чем имею сейчас. С собой у меня было шестнадцать лет жизненного опыта, билет на поезд, тысяча рублей и стопроцентная уверенность во вчерашнем дне. Об этом дне я знал всё. Это было тёплое илистое дно, которое год за годом засасывало в себя мой родной город вместе со всеми его обитателями. Как говорил Хью Лори, простите за каламбур.

В Москве я заметил, что мной владеет глубокое чувство собственного провинциального убожества. Я, конечно, маскировал его, как мог. Я делал вид, что умею ездить в метро, не держась за поручни, я легко знакомился со всеми, у кого удавалось стрельнуть сигарету, я ходил по улицам, не глядя по сторонам – я знал по фильму о Шерлоке Холмсе, что оглядываются лишь чужаки. В общем, я блуждал.

Я живу в столице пятнадцать лет. Чтобы по-настоящему оценить, каково это, нужно быть закоренелым провинциалом. До сих пор я не могу понять, как всё так вышло. Мой дядя (всё тот же латышский адвокат) говорит, что не понимает в жизни двух вещей: как летают самолёты, и как рожают бабы. Моему пониманию недоступна и третья вещь: как я оказался здесь? Помню, как я купил железнодорожный билет и сообщил об этом родне. Бабушка дала мне мудрое напутствие: «Ну, куда ты поедешь? Всё равно же никуда не поступишь! Только деньги зря потратишь». В общем, я не понимаю, как стал студентом МАрхИ, архитектором, преподавателем, полу-писателем, другом моих друзей и врагом всех остальных моих друзей. В общем, судили меня там же, где Ходорковского, а для настоящего провинциала это очень важно, поверьте. Ничего не могу с собой поделать, но для меня – это своеобразная честь. Но вернёмся, наконец, к основному сюжету.

Для начала, нас снова засунули в КПЗ. «А в тюрьме сейчас макароны» – переступив порог камеры, провозгласил Радист, по-Челентановски улыбнулся и оглядел публику. Публика, к его сожалению, снова не реагировала. Я подумал, что эту фразу из известного кинофильма Радист произносит всегда, когда видит клетку или камеру. Как впоследствии оказалось, не всегда. По данным «Левада-Центр» – он делает это лишь в девяноста двух процентах случаев.

– Вот это да! – Воскликнул вдруг Бушма.
– Что? – Равнодушно спросил Федя.
– Две с половиной тысячи подписчиков! Ну, практически.
К Бушме повернулось несколько осунувшихся безразличных лиц.
– Я – почти виновато произнёс Бушма – известный топ-блоггер Бушма. Читали мой твиттер?

С детства я знаю известную фразу: «ожидание смерти хуже самой смерти». Кто её произнес, не помню, но думаю, что какой-нибудь древний римлянин. Это в их духе. Так вот что я скажу. Ожидание Басманного суда гораздо ЛУЧШЕ Басманного суда. Хотя, это становится понятно лишь потом. То есть сразу после суда. До этого же момента, суд – желанное событие.

Честно говоря (хотя эта оговорка здесь и неуместна), никогда не думал, что с таким нетерпением буду ожидать суда над самим собой. Но чего уж там, слишком многое происходило тогда впервые. Например, я впервые был лишен свободы. Я был лишён личных вещей. Я не мог перемещаться без разрешения, и даже дверь в уборную открывалась лишь нажатием специальной кнопки в диспетчерской. Да, я понимаю, что для кого-то все эти переживания покажутся смешными. Для того же Ходорковского, Навального, Нади Толоконниковой и её подруг… Нам тоже всё это казалось смешным. Но это было не смешно. А было немного страшно и… интересно. Было интересно смотреть на происходящее и прислушиваться к себе: не шевельнётся ли в глубине сознания какая-нибудь подлая мыслишка, не проявит ли себя туманное, не оформившееся до конца, желание признаться во всём, чего не совершал, освободиться от бремени несвободы, подчиниться, сдаться, предать.

Я смотрел много фильмов о тюрьме. Я читал Солженицына и Довлатова. Казалось, я знаю, что это такое – лишение человека свободы. Но это не так. Ничего я, конечно, не знал и не думаю, что у меня получится передать эти ощущения здесь, в этом тексте. Ведь даже кинематограф с этим не справляется. Хотя я, конечно, постараюсь.

Паша проснулся на боковой полке плацкартного вагона и посмотрел на часы. До Москвы оставалось ещё двадцать минут. Колыбельная, ритм которой отбивали ночью колёса поезда, превратилась теперь в какую-то странную фри-джазовую композицию. Поезд дёргался, скрипел и немелодично постанывал. За окнами мелькали однообразные полуразрушенные постройки. На их ветхих стенах красовались надписи: «Стройматериалы», «Путин вор», «Продукты оптом», «ЛДПР», «Тамада-баянист». Паша поднялся и, стараясь не терять равновесия, отправился в туалет. Он приехал в Москву из Санкт-Петербурга. Его откомандировали в Королёв, где он должен был провести профилактику центрифуги, которой пользовались для тренировок будущие и действующие космонавты. Умываясь, Паша думал о своей работе, об оставленной в Питере девушке, об автомобильном кредите и о том, что неплохо было бы сэкономить суточные, хотя бы на еде. Вечером того же дня Паша сидел в камере и единственно ценными для него вещами были вода и сигареты.

Днём всех погрузили в ПАЗик и повезли в суд. Нас сопровождали омоновцы с дубинками, со щитами и в шлемах. На сиденьях были разложены модернизированные АК. Не знаю, за кого нас принимали менты, но было ощущение, что это они нас боятся. В ПАЗике было душно и одновременно очень холодно. Уверен, что ни один инженер, разрабатывающий сегодня энергоэффективные системы, не знает, как добиться такого эффекта.

Усатый Кабан отправился с нами. Он был благодушен и вёл себя, как нежданно приглашённый на свадьбу троюродный дядюшка, которого шапочное знакомство с новоиспечёнными родственниками заставляет веселиться слегка натужно и не вполне искренно. Когда мы подъехали, оказалось, что суд переполнен. Наш автобус припарковался у главного входа, и мы увидели, что через двери в ту и в другую сторону проходят интеллигентного вида люди в сопровождении полицейских. Кто-то кричал из окна второго этажа:
– Беспредел! Нас, адвокатов, не пускают в зал суда! Только что выгнали журналистов! Что происходит?
Человек в окне неожиданно исчез. Окно захлопнулось.

В дверь автобуса кто-то постучал. Менты открыли.
– Здравствуйте, – сказал седой мужчина, заглядывая в салон, – ребята, – обратился он к нам, – вам еда нужна?
– Нет, – говорю, – спасибо. Еда есть.
– А что-нибудь нужно?
– Почитать бы чего-нибудь. – Попросил Федя.
– Сделаем. – Сказал седой и исчез.
Через полчаса у нас образовалась небольшая библиотека: Цветаева, Бунин и «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу.

Кабан сходил в Суд и принёс нам новость.
– Короче, парни, – произнёс он серьёзно, – я договорился с судьёй. Ситуация такая: признаётесь виновными и вас отпускают со штрафом в пятьсот рублей.
– А если не п-признаёмся? – Спросил Герман.
– Пятнадцать суток гарантировано.
– А в тюрьме сейчас макароны. – Произнёс Радист печально и снова ушёл в себя.
Я позвонил знакомому адвокату.
– Юра, – говорю, – привет. Тут менты говорят, что нас отпустят, если сознаемся. Похоже на «прокладку». Ведь если я сознаюсь, то будет повод меня «закрыть».
– Нет, – ответил Юра, – скорее всего, так и есть. В общем, если хочешь попасть сегодня домой, признавайся во всём.

Короче, часа через два нас стали вызывать по одному и выводить из автобуса. Судили быстро. Через пятнадцать минут каждый, кому удалось предстать перед судьёй, навсегда исчезал из нашей жизни. Так бесследно исчез Котов. Бушма махнул нам на прощание рукой, мы видели его размытый инеем силуэт в заднем окне ПАЗика. Наши ряды стремительно редели. Настю тоже отпустили. Она до самого вечера носила нам продукты и артикулировала о чём-то Саше, который нежно смотрел на неё через окно. Как выяснилось потом, все женские камеры в Спецприёмнике были заняты мужчинами. Настю просто некуда было селить.

Под вечер нас осталось совсем немного. Я говорил Илье:
– Ну, что? Будем сознаваться? Всё равно ведь мы ничего не можем. Если мы хотим что-то изменить, лучше быть на свободе. Из камеры мы уж точно не сможем ни на что повлиять.
– Да, – соглашался Илья, – сидеть пятнадцать суток ни за что глупо.
Герман молчал и смотрел в окно. По стеклу катились тёплые снежинки.
– Герман, – говорю, – я думаю, пришла пора сдаваться. Ничего хорошего нам уже не светить. Как считаешь?
– Я пока ничего не решил. – Ответил Герман.
– А когда решишь? Мы проходим свидетелями по делам друг друга. Наши показания не должны расходиться.
– Я не решил. Сидеть, конечно, г-глупо, но получается, что тебя незаконно а-арестовали, продержали сутки в камере, можно сказать, трахнули в жопу, а потом просят признать, что всё это ты получил за-за дело. Причём, признать письменно. В общем, не знаю.
– А когда узнаешь?
– Решу на-на суде. Извини.
В автобус залез Кабан.
– Могилевский, – крикнул он, – на выход!
Герман медленно поднялся, посмотрел на нас, пожал плечами и вышел.

По идее, сейчас мне должно быть стыдно за приведённый выше диалог. Но мне не стыдно. Если тебе не страшно, говорил мой дед, – это ещё не храбрость. Храбрость – это когда тебе страшно, а ты всё равно делаешь. Германа увели, а я остался думать. Дилемма была жуткой. С одной стороны свобода, – с другой достоинство. Свобода – вещь довольно объективная. Если ты свободен, то ты это знаешь. Точнее, это известно и тебе и всем остальным. Свободу нельзя спрятать, она всегда налицо и она очень нужна. С другой стороны, отсутствие достоинства можно легко скрыть. Да и практического смысла в нём немного. И потом, параметры личного достоинства определяются обществом, культурой, временем. Достойный человек – это тот, кого таковым считают. Собственное достоинство – это когда тебя считают достойным уважаемые тобой же люди. В тот момент уважаемые мной люди не видели ничего однозначно зазорного в том, чтобы покаяться перед властью и признать себя преступником. Федя, Антон, Саша, Илья, даже Герман, все готовы были так или иначе понять меня и простить. Котов и Бушма на свободе, думал я. Сейчас они покупают пиво, включают свои компьютеры… каждого из них ждёт горячая ванна, тёплая мягкая постель… Тем временем, снова появился Кабан:
– Черников, – произнёс он, сверившись со списком, – на выход!

В каком-то мрачном чёрном оцепенении я вышел на улицу, вошёл в здание Суда, поднялся по выщербленным ступеням… Никаких мыслей по поводу происходящего у меня не было. Я не принял никакого решения. Решения больше не требовались. В голове настойчиво звучала лишь одна всплывшая из глубин памяти фраза: «Делай, что должно, и будь, что будет». Мне вдруг стало легко и даже немного весело. Что же, подумал я, посмотрим ещё чьи в лесу шишки.

ДЕКАБРИСТЫ. 6. допрос.

Глава шестая. Допрос.

Профессия мента скотская. Это все знают. И общение с уголовниками – в ней не самое мерзкое. Всё-таки, когда перед тобой убийца, вор или, скажем, растлитель, твоя совесть остаётся относительно безмолвной, даже если ты избиваешь негодяя ногами, подталкивая его таким образом к чистосердечному признанию. Тоже не по человечески, согласен, но всё таки… Есть ещё проституция, бытовуха, наркотики и так далее… Есть ещё взятки, круговая порука, отчётность, хроническая нищета самих ментов, наконец. Но всё-таки самое постыдное в работе полицейского, это необходимость выполнить приказ начальства держать под стражей заведомо невиновных людей. Подделать протоколы, надавить, расколоть, выбить «правильные» показания.

Забегая вперёд скажу, что мы просидели в КПЗ в общей сложности двое суток. До суда. Удивительно, как за эти сорок восемь часов изменилось к нам отношение сотрудников отделения. От профессионального хамства и пренебрежения, до сочувствия и даже уважения. Мы не оправдывались, не просили пощады или хотя бы понимания (Котов исключение). Мы ничего не просили. Порой даже требовали. Но в основном, мы просто общались. Иногда, слушая наши разговоры, менты подходили к нам и искренне интересовались, как всё было на самом деле?

– То есть вы вообще не сопротивлялись? – Спрашивал меня в неофициальной обстановке интеллигентного вида полицейский в очках.

– Нет, – отвечаю, – а зачем? Дубинкой по голове получить?

– Прикинь, Серёга, – обернулся он к напарнику, – мы бы вот так с тобой шли по гражданке и нас бы приняли ни за что.

– Да ладно, – говорю, – сунули бы ксиву и делов.

– Не-ет, – отвечает мне напарник Серёга, – ты плохо понимаешь, что происходит. Нас бы не просто из органов попёрли, а сидели бы мы сейчас с тобой в одной камере.

Но сначала был допрос. Утро началось с переклички. Удивительно, но за ночь никто не сбежал.

– Могилевский!

– Здесь.

– Бушма!

– Здесь.

– Котов!

– Здесь.

– Зальц… зальс…

– Здесь!

– Ну, вот и славно. Давайте все на выход.

Нас снова отконвоировали в «Класс-Группу». Радист, похожий с утра на того же Челентано, но в роли Бинго-Бонго, проинструктировал нас, глядя поверх голов в пустоту:

– Ничего не говорите и не подписывайте! Волки дело шьют. Я этих блядей знаю.

Ни у кого из нас, почему-то, не возникло и тени сомнения, что Радист имеет серьёзный опыт контактов с органами правопорядка. Он вообще вёл себя с сотрудниками ОВД довольно своеобразно. Например, когда мы стали замерзать ночью в обезьяннике, Радист крикнул проходящему мимо толстому усатому дежурному:

– Слышь, кабан! А потеплее нельзя? Тут же просто мороз!

– Нельзя. – Спокойно ответил дежурный. – Говорю же, окно разбито. Что я его чинить должен?

– Ну, ты ж кабан! Мог бы и починить!

– А мне, – ухмыльнулся дежурный, - не холодно. Я ж кабан – сто двадцать кило сала вперемежку с дерьмом.

Короче, Радист общался с ними на одном языке.

В «Класс-Группе» (вот ведь название!) нас ждали следователи. Их было, по-моему, человек пять-шесть. Немного угрюмые, опрятные, поначалу даже вежливые. Нас рассадили за парты – по одному на каждого следователя. Ни разу в жизни меня не допрашивали, как подозреваемого. Всё, что я знал об этой процедуре, было почерпнуто мной из фильмов. В общем, я попал в кино.

– Так. Черников Артём Витальевич. – Зачитывал дело молодой и грустный следователь. – Архитектор. Преподаватель. Неподчинение сотруднику полиции…

– Что? – Спрашиваю. – Кому неподчинение?

Следователь посмотрел на меня удивлённо:

– Вы знаете, в чём вас обвиняют?

– Нет, – говорю, – мне ничего не сказали! Продержали одиннадцать часов в камере и ничего не объяснили. Это, между прочим, серьёзное нарушение закона!

– Вас обвиняют по статье девятнадцать точка три пункт один кодекса РФ об административных правонарушениях: «Неповиновение законному распоряжению или требованию сотрудника полиции». Вот подпишите, пожалуйста, протокол.

– Не буду я ничего подписывать! – Возмутился я. – Я не нарушал закон. И не оказывал неповиновения.

– Так! – Неожиданно прокричал следователь. – Так у нас игра не пойдёт!

– Для вас – говорю – это может быть и игра, а я закон не нарушал.

– То есть не будете подписывать? – Спросил он спокойно.

– Нет. Всё было не так, как записано в протоколе. Я могу рассказать о случившемся письменно.

– Хорошо, – ответил следователь и поднялся, – ждите здесь.

Он вышел из комнаты, а я остался ждать.

Если бы я был в помещении один, возможно, испугался бы. Куда он пошёл? Сколько мне ждать? И, главное, чего? Но я был не один. Вокруг меня шёл массовый допрос. Я прислушался.

– Вы виновны в нарушении общественного порядка! – Почти кричал пожилой полицейский на Артёма Азарова.

– Нет. Не виновен.

– Вы мешали проезду автомобильного транспорта и проходу пешеходов? Мешали! Вам было приказано освободить проезжую часть? Было! А вы говорите, не виновен! Так дела не делаются.

– Вот мне интересно, – говорил Артём, – а как я мог мешать проходу пешеходов, стоя на проезжей части? И наоборот, как я…

– Разговоры! – Крикнул пожилой мент. – Подписывай признание!

– Не буду я ничего подписывать, чего вы разорались на меня?

– Ректору твоему сообщим. – Уже спокойно продолжал следователь. – В деканат. Отчислят тебя в три секунды!

– Вот удивительно, – отвечал Артём, – значит, если я признаюсь, что нарушил общественный порядок, то меня оставят в покое, а если скажу, что являюсь законопослушным гражданином, то отчислят в три секунды…

За другой партой шёл примерно такой диалог:

– Признайте вину и всё. Это несложно. Ведь вы же школьный учитель. Должны понимать.

– Я понимаю только то, что здесь творится беззаконие.

– Вас с работы могут уволить. Это вы понимаете?

– К сожалению, вы опоздали. Только что пришло sms, что меня уже уволили…

Кто-то из следователей зачитывал вслух протокол о задержании:

– «…После чего, я, находясь в двух метрах от впоследствии задержанного такого-то, многократно повторил законное требование освободить тротуар, используя мегафон…»

– Ничего такого я не слышал.

– Вам в мегафон кричали, а вы не слышали?

– Ну, видимо я был слишком далеко.

– Здесь написано, в двух метрах.

– Тогда не понимаю, зачем ему на таком расстоянии мегафон-то понадобился?

Я огляделся. В дальнем углу допрашивали Илью. Он был серьёзен и явно зол. Мне было интересно, как ведёт себя Радист, но его в помещении снова не оказалось. Наверное, опять решил поговорить по неработающему телефону. Появился мой цербер. Он сел напротив, достал несколько чистых листов бумаги и сказал:

– Рассказывайте, как всё было. Начальство разрешило вам дать письменные объяснения.

– Что же, – говорю, – дай бог здоровья вашему начальству.

Полицейский улыбнулся, и стал записывать. Удивительно, но он не задавал никаких каверзных вопросов, а, напротив, достоверно и даже с каким-то чрезмерным усердием составил вполне корректный документ. Похоже, я ему понравился. А может быть просто честный мент попался… в конце-то концов, должны же были и таких послать на Землю.

ДЕКАБРИСТЫ. 5. первая ночь.

Так необходимые мне читатели,  прошу всех, кто пришёл сюда по ссылке на эту главу, начать чтение повести “Декабристы” с самого начала. Иначе, будет худо. Вот ссылка: http://hanurpriehal.blogspot.com/2012/09/blog-post.html Дальше по порядку. Спасибо.

Глава пятая. Первая ночь.

Костя сидел на ступенях ОВД. Внутрь его не пустили. Костя переживал. Вернувшись из уборной он, естественно, не обнаружил нас там, где оставил. Тогда он позвонил Герману, и ему открылась абсурдная правда: друзья арестованы. Костя поехал к полицейскому отделению. Теперь он сидел на холодных ступенях и чего-то ждал. Было темно. Фиолетовое московское небо сочилось какой-то сырой липкой дрянью. Холодало. Во дворе отделения было мрачно и тихо. В углу, возле гаражей, курили четверо ППСников. У ворот, за рулём казённой «пятёрки» спал водитель. День заканчивался наименее предсказуемым образом, дальнейшая перспектива просматривалась неотчётливо: идти домой странно, сидеть здесь глупо. Меду тем, в ворота ОВД вошёл какой-то парень. Он подошёл к Косте и присел рядом.

– Миша. – Сказал он и протянул широкую короткую ладонь.

– Костя. – Представился Костя.

– Ну, чё там? – Спросил Миша и кивнул в сторону входной двери.

– Сидят. А у тебя там кто?

– Кореш. Точнее, соратник.

– Сочувствую.

– Да ничего, выкрутится. Не в первой.

– Что, часто попадается?

– Бывает, – равнодушно отозвался Миша, – работа такая.

– Что за работа?

– КПРФ. – Загадочно ответил Миша и напрягся, прислушиваясь.

Костя услышал вой сирен скорой помощи. Во двор участка въехала неотложка. Сосредоточенные медики в зелёных халатах торопливо взбежали по ступеням ОВД и скрылись за серой бронированной дверью. Через десять минут они вынесли на улицу корчащегося от боли рыжеволосого парня. Врачи бережно погрузили его в машину, захлопнули дверь и уехали.

– Ну, вот, – сказал Миша, – кажись выкрутился.

– Что с ним? – Поинтересовался Костя.

– Да ничего. Прокатят до больнички и отпустят на все четыре стороны. Пойду я, мне его ещё домой везти. Миша ушёл, а Костя остался думать о превратностях политической борьбы, жизненном опыте и страшных тайнах скрытых за тяжёлой аббревиатурой КПРФ.

Мы не спали всю ночь. Нет, нас не пытали шансоном, не ослепляли ярким светом, и даже не оскорбляли. О нас просто забыли. Никакие обвинения нам предъявлены не были. Никакие разъяснения не были даны. Нас просто оставили в покое. Всех несовершеннолетних отпустили. Их забрали родители. Через час после оформления появился Радист. Его втиснули в нашу клетку и пожелали спокойной ночи. Радист оглядел присутствующих безумными глазами, улыбнулся, произнёс: «А в тюрьме сейчас макароны» и устроился у параши. Я стоял у решётки, и дежурный спросил меня заговорщицким шёпотом:

– Слушай, по-моему, этот Челентано совсем ёбнутый, а?

– Радист что ли? – Уточнил я.

– Ну, – хмыкнул мент, – и точно радист! Видал, как он по телефону час говорил?

– Видел. – Отвечаю. – А с кем?

– Да ни с кем! Телефон давно не работает.

– Как, – говорю, – не работает? Он же новый совсем!

– А вот так, – усмехнулся дежурный, – у нас тут много чего нового, думаешь всё работает?

– Да, – говорю, – я заметил. В толчке-то хоть почему такая вонь? Войти невозможно. Особенно девушке.

– Блин, – мент виновато наклонил голову, – канализация засралась. Такой аншлаг у нас тут впервые. Шлюх и узбеков даже пришлось отпустить.

– Спасибо, – говорю, – вам за это. Спасибо. Особенно за узбеков.

Короче, ночь мы не спали. Нами овладело какое-то странное веселье. Мы шутили и истерически хохотали. Менты ворчали, мол, КВН приехал. Около двух часов ночи пришло пополнение.

– Давай, Чемпион, – сказал усатый дежурный, заталкивая к нам в камеру невзрачного испуганного одетого в тряпьё типа лет сорока, – располагайся.

Чемпион расположился рядом с Радистом, а мент продолжал пристально его рассматривать.

– Слышь, Чемпион? – Крикнул дежурный. – Это ведь не твой паспорт.

Чемпион молчал.

– Ты в Вологде-то на какой улице живёшь?

Чемпион молчал и только с недоумением рассматривал своих сокамерников. Он явно был шокирован увиденным. Похоже, жизнь редко заводила его в цивилизованное общество.

– И нож у тебя крутой? Откуда такой?

Чемпион озирался и молчал.

– Ещё на тебя Лексус записан. Откуда, скажи ты мне, у тебя Лексус?

Чемпион продолжал хранить партизанское молчанье.

– Ладно, – успокоился дежурный, – отдыхай, Чемпион.

Дежурный развернулся и направился на пост, а я спросил вдогонку:

– Почему он Чемпион-то? По какому хоть виду спорта, чтоб знать. Мало ли что?

Полицейский обернулся:

– Почему, почему? Хуй его догонишь. Вот почему.

В обезьяннике, кроме основной клетки были две камеры с деревянными нарами. Одна была закрыта. Как нам объяснили, там выбито окно и потому мороз. Рабочую камеру занял Радист. В отсутствии возможности говорить по телефону он совсем сдулся. Жизнь потеряла для него всякий смысл. Похоже, единственное, что его продолжало хоть как-то беспокоить, так это участь пачки электродов – он несколько раз справлялся у дежурного об её дальнейшей судьбе. Получив все необходимые разъяснения (мол, электроды в порядке, проходят по описи, не ссы), Радист лёг на нары лицом вниз и затих.

Микроблоггер Бушма, отправив очередной пост в Твиттер, воскликнул:

– Две тысячи подписчиков! Я росту! – А повернувшись к аудитории, добавил. – Я топ-блоггер Бушма. Не читали мой Твиттер?

Жена Германа принесла нам еду. Она была злая, качала головой и смотрела на нас обвиняюще. Мне хотелось сказать ей: «Олеся, мы не виноваты, мало того, мы даже не знаем, в чём нас обвиняют! Мы просто ждали Костю, мы находились внутри кордона, мы ничего не делали, просто стояли! Мы не виноваты в том, что случилось с твоим мужем! Прости нас!». Удивительно, но Олеся оказалась единственным человеком, перед которым мне действительно захотелось оправдаться. Но я ничего не сказал. Я просто стоял и смотрел на неё – злую, красивую и свободную.

ДЕКАБРИСТЫ. 4. оформление.

Глава четвертая. Оформление.

Лена была очаровательна. В каком-то смысле. Мы сидели за обычными школьными партами в «Класс-Группе» и чего-то ждали. Какие-то отмороженные участковые, скучившись за одним столом, что-то писали, как позже оказалось – липовые протоколы. Радист куда-то исчез, Илья пытался спать, Герман созерцал. Кто-то негромко беседовал. Директор по развитию Фёдор Николаев умудрился развалиться на стуле, словно в кресле. По слегка удивленному выражению лица было видно, что он, к его великому сожалению, трезвеет. И тут появилась Лена.

Я оглядывал помещение, силясь сопоставить услышанные мной в автозаке голоса с конкретными людьми, когда скрипнула входная дверь и в «Класс-Группу» вошла заспанная женщина в серой ментовской куртке без каких-либо знаков отличия. Женщина вошла тихо и даже как-то робко, но все в комнате заметно оживились. Участковые подобрались, «пасший» нас дежурный вытянулся, и даже директор по развитию Фёдор Николаев сел прямо. Женщина сделала неопределённый знак рукой, который все без исключения поняли, как «сидите, сидите, не вставайте, не стоит беспокоиться». Сначала она подошла к участковым, просмотрела написанные ими протоколы, сказала, что так не годиться и стала диктовать новый текст. Закончив с ними, она начала подходить по очереди ко всем партам, за которыми коротали время задержанные, и задавать вопросы. Делала она это так. Встав перед партой, она присаживалась на корточки, клала лист бумаги на стол, робко заглядывала в глаза снизу вверх и устало произносила без вопросительных интонаций:

– Мальчики, давайте побыстрее, ладно. Имя, фамилия, адрес… ладно. Все же взрослые люди, да. А вот вопросы не нужны, не будьте детьми, хорошо? Так что имя, фамилия, адрес…

Когда она подошла к нам, всё повторилось.

– Мальчики, давайте, хорошо? Имя, фамилия, адрес. Боже мой, как я устала.

– Простите, – сказал Илья, – а вы, собственно, кто?

Женщина как-то нежно по-матерински посмотрела на Илью, при этом по её лицу, что называется, пробежала тень страдания. Она печально вздохнула и произнесла:

– Ребята, давайте без этого. Я так устала. Ну, же имя, фамилия, где живёте…

– А почему, – говорю, – мы должны вам всё это рассказывать? Вы, к примеру, не представились.

– Слушайте, ну ведь взрослые же люди, а? Давайте побыстрее, пожалуйста. У меня двое детей дома. Давайте, я записываю.

– А у меня – подключился Федя из своего «кресла» – дома собака негуляна. И что?

Женщина повернулась к Феде и изобразила на этот раз настоящую гримасу боли. При этом её куртка слегка распахнулась и стали видны: форменная серая рубашка и галстук.

– Молодой человек, – обратилась она к Фёдору, – имейте совесть!

Пока Федя пытался осмыслить услышанное, она продолжила:

– Мальчики, прошу вас, давайте заканчивать. Имя, фамилия, где живёте…

– Кто вы? – Илья поднялся из-за парты, подался вперёд и по-военному отчеканил. – Ваше звание, должность, имя!

– Ну, зачем вам это? Что вы с этим будете делать?

– Как вас зовут? – Спросил я мягко.

Женщина две секунды молча смотрела мне в глаза, а потом тихо и немного стыдливо произнесла:

– Лена.

Здесь будет уместно отвлечься и рассказать немного про Илью. Илья мой брат. Младше меня на пять с половиной лет. Отцы у нас разные, так что генетически мы братья лишь на пятьдесят процентов, что далеко не всегда заметно. Так вот, мы оба довольно агрессивны и прямолинейны. Существенная разница в том, что Илья не обладает тем сонмом комплексов неполноценности, которые по наследству достались мне. Иногда мне кажется, что я унаследовал от обоих своих родителей все худшие их черты. Илья избежал этой участи. Наш дядя, мамин брат, (бывший следователь Рижской милиции, ныне латышский адвокат) как-то сказал: «Артём – он сложный, а Илья – он п… правильный».

Был, к примеру, такой случай. Гостил я в деревне у потомка поволжских немцев Владимира Никеля. Никель работал строителем. Сооружал срубы, чинил сараи, правил заборы и все это с немецкой чёткостью. Его отец воевал в Красной Армии, его дед не знал, что такое «ферштейн». По соседству с Никелем обитал егерь по кличке Нацист. Ничего такого, обычный егерь. Так вот, девятое мая, я в своё удовольствие работаю у Вовы в гараже. По пыльной дороге волочится пьяный в слюни Нацист. Его обширное тело облачено в тёплый камуфляжный комбинезон. Увидев Никеля, Нацист говорит следующее:

– Зна-ачит так. Никель, я вернусь через двадцать минут, поляна должна быть накрыта. Ты меня понял? Ты мне должен, немчура поганая.

– Ладно тебе, – Вова примиряюще разводит руками, – чего ты опять? Чего я тебе должен?

– Мой, блять, отец воевал. Ты понял? Ты мне должен.

– Ну, так и мой воевал. Вместе с твоим.

– Короче, я приду, поляна должна быть накрыта. Иначе пиздов огребёшь.

– Слушай, ну зачем всё это? Ведь каждый год одно и то же!

Вижу, начинается драка. Причём, Никель пятится, а Нацист наседает. Вижу, как Нацист наносит первый удар. Вова пятится. Нацист бьёт снова. Вова не реагирует. Как действовать в подобной ситуации, я не знаю. Они соседи, я – гость. Они деревенские, я – городской. Они знают друг друга всю жизнь, я вижу их, можно сказать, в первый раз. Конфликт развивается. Я стою в двух метрах в полной растерянности. Вдруг резко распахивается калитка, из неё вылетает пуля, чем-то напоминающая моего младшего брата. Худой, как бамбуковая удочка, Илья валит Нациста в придорожную канаву и наносит ему серию точных ударов в лицо. Из канавы доносится слабый жалобный голос:

– Илюха, ну хорош тебе. Ну, хватит. Илюха, хорош.

– Будешь ещё? – Спрашивает Илья, держа кулак перед лицом егеря.

– Нет, нет, слезай. Всё уже.

Илья поднимается, стряхивает с себя пыль, разворачивается и уходит за калитку. Я смотрю на всё это так, как будто происходящее транслируется с экрана телевизора. Никель сочувственно улыбается глядя, как Нацист выбирается из канавы. Егерь поправляет комбинезон, утверждается на пьяных ногах и уходит в направлении магазина. Метрах в пятидесяти у колодца он останавливается и кричит:

– Ты меня понял, Никель! Вернусь через двадцать минут! Чтоб поляна была накрыта!

Не так давно Вова Никель иммигрировал с семьёй в Германию. Интересно, как теперь развлекается Нацист девятого мая?

Короче, мы сказали Лене всё, что требовалось. Атмосфера полицейского участка подействовала на нас должным образом. Мы устали, протрезвели и были почему-то уверены в скором освобождении. Полицейские были мрачны, суровы, но вежливы. С одним из них (здоровенным типом лет сорока) у меня произошёл такой, например, диалог:

– Сдавай ремень, – сказал суровый мент, – сумку, мобильник и шнурки.

– А извините, – говорю, – не помню, чтобы разрешал вам обращаться ко мне на «ты».

– Вы совершенно правы, – парировал он, – приношу свои извинения. Вам придётся сдать сумку, мобильник, ремень и шнурки. Таковы правила.

Нас продержали в «Класс-Группе» около двух часов. Оказалось, что автозак привёз в отделение двадцать восемь человек. Самому старшему из нас, депутату городского поселения Антону Стешенко, было тридцать пять лет. Самому младшему «неизвестному солдату» лет пятнадцать. Среди нас странным образом обнаружилась девушка Настя. Как выяснилось, она добровольно села в автозак, последовав туда за своим парнем Сашей. Саша, в свою очередь, оказался архитектором по фамилии Зальцман. Интересно, задумались ли менты, проглядывая документы, как в одной камере очутились сразу столько архитекторов, тридцать три процента из которых евреи?

Я преподаю в МАрхИ архитектурное проектирование с четвёртого года двадцать первого века. За время работы преподавателем, я умудрился снискать (а точнее, снискнуть) себе некоторую известность. В основном она связана с амплуа честного парня, трепла и мудака. В итоге получилось так, что коллеги, которых я уважаю за профессионализм и открытость, проявляют ко мне искреннее участие. Те же, на кого я навесил штамп «некомпетентен» (а таких большинство), со мной просто не здороваются. Я считаю это успехом. С Сашей в МАрхИ мы знакомы не были. Он не попал ни в категорию моих сокурсников, ни в категорию моих студентов. Тем приятнее было познакомиться в камере.

Наша перекличка выглядела примерно так. Полицейский зачитывал фамилию из списка, а потом искал взглядом откликнувшегося.

– Могилевский!

– Здесь. – Отвечал Герман.

– Иванкин!

– Есть такой. – Отвечал Илья.

– Азаров!

– Здесь. – Отвечал Артём.

– Николаев!

– Имеется. – Отвечал Федя.

– Черников!

– Я. – Отвечал я.

– Заль… зар… зальц…

– Зальцман! – Выкрикивал Саша.

– Зальцман! – Повторял мент.

– Здесь! – Добросовестно отвечал Саша.

Нас заставили сдать личные вещи: сумки, книги, часы, телефоны, ремни, галстуки и шнурки. Всё остальное оставили. Правда, среди нас оказался человек под названием Котов, который вместе с личными вещами умудрился сдать собственное достоинство, при этом изловчившись пронести в обезьянник телефон с интернетом. Он пытался заискивать с ментами:

– Понимаете, я представитель молодёжной партии такой-то (не помню название), это как Единая Россия, только для молодых.

Полицейские смотрели на него с презрением. Никто из них, как выяснилось позже, не голосовал за Единороссов.

Нас посадили в клетку. Не знаю, на скольких человек рассчитан стандартный обезьянник, но двадцать восемь особей репродуктивного возраста помещаются в нём с трудом. Насте уступили место на скамейке. Саша примостился рядом. Герман сел на пол в углу и предался медитации. Мы с Ильёй и Федей затеяли оживлённый спор о будущем России, прижавшись к решётке. Артём и Антон присоединились к нам. Котов сосредоточенно молчал. Небезызвестный микроблогер Бушма постил что-то в твиттер. Радист, мы видели его по другую сторону решётки, что-то кричал в телефонную трубку. Телефонный аппарат висел на стене напротив поста дежурного. Радиста сопровождали двое полицейских. Они беспрестанно зевали. Вдруг рядом со мной какой-то рыжеволосый парень схватился за живот и начал стонать. Сначала тихо, а потом всё громче. Разговоры смолкли. Герман открыл глаза. Бушма нажал «сэнд». Котов неожиданно вскочил.

– Что с тобой? – Спросил Котов. – Тебе плохо?

– Скорую. – Простонал рыжеволосый. – Почка…

ДЕКАБРИСТЫ. 3. лубянка.

Глава третья. Лубянка.

Омоновцы выглядели, как пришельцы. Они медленно, и как-то не по-человечески нелепо двигались к нам мимо театра Калягина. Их тяжелые ботинки скользили по вечно зелёному газону как будто не оставляя на нем ни следа. Черные стекла шлемов отражали ночные огни, и казалось, что под опущенными забралами скрыты странные искаженные чуждой генетикой лица. Сходство с инопланетными захватчиками усиливалось еще и тем, что их расчет появился совершенно внезапно, из ниоткуда. Они спустились со своего космического корабля при помощи системы телепортации и теперь надвигались на нас в полном молчании широким мрачным фронтом.

– Что-то, – говорю, – стало холодать, не пора ли нам поддать?

– Да уж, – Илья тоже посмотрел на «инопланетян», – пожалуй, действительно пора.

– К-куда идем? – Оживился Герман.

– На Никольской есть один неплохой бар, если помнишь…

Какое-то время нам пришлось двигаться вместе с толпой. Люди вокруг улыбались и весело переговаривались, время от времени что-то кричали. Не знаю, следовала ли толпа призыву Яшина или просто подчинялась сформулированным когда-то Конрадом Лоренцем принципам движения особи в стае: «не отдаляться от своего соседа, слишком к нему не приближаться и двигаться, куда хочешь». В общем, мы двигались куда хотели, и оказались-таки на Лубянской площади.

Нам, благодаря моим настойчивым уверениям в том, что нужно держаться как можно дальше от скоплений граждан, удалось значительно опередить «веселую» толпу и прибыть на площадь Дзержинского так, как это ежедневно делают миллионы москвичей и гостей столицы. То есть совершенно беспрепятственно. В подземном переходе на улицу Никольская нас остановил патруль.

– Закрыт проход. – Сказал строгий полицейский в очках.

– Так как же, – говорю, – нам на Никольскую попасть?

– Не мои проблемы. – Вежливо ответил он и отвернулся, как бы намекая, что у него есть более важные дела.

Мы поднялись наверх, и тут Костя просто так без всяких предупреждений захотел в туалет.

– Далеко этот ваш бар? – спросил он, нервно оглядываясь по сторонам.

– Бар-то недалеко, да обходить придется чуть ли не через Рождественку. А чего ты?

– Ссать. – Коротко ответил Костя, не переставая вертеть головой.

– Да ты что, – говорю, – удумал? Одни же менты кругом.

– Ладно, – Костя шагнул на проезжую часть, – подождите меня здесь, пожалуйста, я быстро.

Костя мгновенно, как он это умеет, исчез, а мы остались стоять на тротуаре. После этого мы не видели его пять дней.

Через десять минут после исчезновения Кости, нас попросили куда-то пройти. Мы стояли на тротуаре и беседовали с каким-то алкашом, преподавателем филологии. Спокойные и уверенные полицейские подхватили нас под локти и затолкали в серый КАМАЗ.

В автозаке оказалось темно и людно. Ощущение было странное – никогда еще я не находился в одном помещении с людьми, лиц которых невозможно разглядеть. Про собравшихся я знал лишь одно: где-то среди них находятся Илья и Герман. Через пару минут мы нашли друг друга по голосам и придвинулись поближе – у Ильи еще оставался коньяк.

Сколько человек набилось в наш отсек, определить не удавалось. Я слышал лишь голоса, почти сливавшиеся в гул, как в зале перед театральным представлением. Я знал, что рядом со мной живые люди, но, не имея возможности их увидеть, ощущал себя случайно забредшим в потусторонний мир. Правда, я сидел у входной решетчатой двери, так что омоновцы по другую от нее сторону немного смазывали это ощущение. Автозак был набит битком, и теперь они явно скучали без работы, как усердные лесорубы, неожиданно для самих себя спилившие последнее в мире дерево.

В общем, менты молчали, а арестованные, напротив, вовсю трепались. Кто-то жаловался, кто-то требовал, кто-то острил:

– Я не могу! Мне надо на учёбу! Сколько они нас продержат, а?

– Девушка, это снова я! Срочно соедините меня с дежурным по городу! Меня арестовали, а ведь я предупреждал! Алё…

– Будет п-прикольно, если они нас сразу в Сибирь у-увезут. Говорят, там по-прежнему нужны о-образованные люди…

– Да нет, увезут куда-нибудь за МКАД и выбросят.

– С моста.

– Девушка, это снова я! Я требую, чтобы вы меня соединили с дежурным по городу! Не вешайте трубку, я не собираюсь объяснять все снова новой девушке! Алё…

– Блин, вырубите там кто-нибудь этого радиста. Достал уже.

Кто-то, будучи изрядно навеселе, говорил оживленно, как бы пытаясь в чём-то переубедить всех собравшихся:

– Да я вообще шел с презентации, т.е. с конференции! Набухался там в жопу! Шампанское с собой нес.

– Милостивый государь, – говорю в темноту, – а шампанское еще при Вас?

– Не, бля, уже выкушали-с.

Через пару месяцев Юля Варенцова снимет про нас фильм, который будет называться «Белая Гвардия» и который так и не попадет в телеэфир. В этом фильме будут такие слова: «Директор по развитию творческого центра Фёдор Николаев и представить не мог, что в тот день, пятого декабря, не вернется домой. Он шел с бизнес-конференции и увидел какое-то скопление людей…»

К слову сказать, я редко бываю самим собой. Всю жизнь я притворяюсь кем-то другим. Не кем-то конкретно, типа Брюса Уиллиса или, скажем, Майка Майерса. Нельзя сказать, что я играю какие-то конкретные роли, хотя и это бывает. Здесь дело в другом. Я как бы пытаюсь соответствовать некоему образу, возникновение которого в сознании окружающих для меня наиболее желательно. При этом на их мнение мне в известной степени плевать. Главное, чтобы оформился образ, и последовала соответствующая реакция. Так к тридцати годам я прослыл хамом, романтиком, свиньей, честным парнем, треплом, циником, рассказчиком, ловеласом и, наконец, мудаком. Герман как-то пошутил, что у Тёмы, мол, нет собственной личности, а все, что мы таковой считаем, выдумано им самим. Герман-то думал, что это шутка…

Короче, образ политзаключенного мне понравился. Видимо, во мне очнулся романтик – диссидентство, Бродский там, Солженицын, Довлатов, все дела… Ментам их роль тоже пришлась по вкусу. Они, как и мы, были слегка возбуждены и время от времени даже перешучивались. Всё правильно, думал я, одно ведь дело делаем: вы сажаете, мы сидим…

Упитанный омоновец поинтересовался у меня:

– И сколько те заплатили за участие в митинге?

– А сколько, – говорю, – обычно платят?

– А чё думаешь продешевил?

Омоновцы дружно заржали, а я почему-то подумал, что животный мир хоть и жесток, но прекрасен, ибо в нем нет места ненависти. Ведь нельзя же испытывать ненависть к горилле или таракану. Их можно бояться, но ненавидеть нельзя. Впрочем, по странному совпадению, ненависть оказалось совершенно невозможно испытать и к омоновцу.

Ехали мы долго. Коньяк успел кончиться дважды – сначала у нас, а потом и еще у кого-то там, во тьме. Минут на двадцать мы встали в пробку. Во мраке засветились экраны оснащенных GPS-антеннами коммуникаторов. Все наперебой стали подсказывать ментам пути объезда. Буквально:

– На следующем перекрестке лучше повернуть направо! Впереди ДТП.

– А там куда? – Реагировал водитель.

– Знаете, – откликнулся неведомый голос из темноты, – было бы проще и быстрее, если бы вы сказали, куда мы все едем…

Но нам ничего не сказали. Просто через сорок минут наше путешествие закончилось также внезапно, как началось. Точнее, закончилась его первая и самая романтическая часть. Нас перегрузили из КАМАЗа в ОВД «Алексеевское» и отвели в какую-то аудиторию на втором этаже. Я запомнил загадочную табличку на двери, там было написано: «Класс-Группа». Загадки в темноте, как говаривал Гендальф.

ДЕКАБРИСТЫ. 2. радист.

Глава вторая. Радист.

Это случилось незадолго до того, как Женю прозвали Радистом. Женя, имея при себе весь необходимый ему инструмент (в двух старых потрепанных саквояжах), направлялся в почтовое отделение на Мясницкой улице, чтобы починить там электропроводку. Проходя по Лубянской площади, он увидел рабочего, который уже закончил ремонт каких-то подземных труб. Женя остановился. Профессиональное чутье историка (а Женя был по образованию историком), подсказало ему, что здесь можно разжиться чем-нибудь стоящим. И точно. Не успел он еще поставить на землю свои саквояжи, как увидел нераспечатанную пачку электродов, лежавших рядом с вырытой рабочим ямой. Тогда Женя не мешкая спросил рабочего:

– Мужик, тебе эти электроды нужны?
Рабочий оторвался от своего занятия (он сосредоточенно курил), и посмотрел на Женю снизу вверх. Увидев над собой лицо съехавшего с катушек Адриано Челентано (а именно такой внешностью обладал Женя), рабочий крякнул, сплюнул и ответил хрипло:
– Да нахуя они мне?

Тогда Женя, довольный скромной победой, подобрал электроды, сунул их подмышку, ловко подхватил свои саквояжи и двинулся дальше. У него получилось пройти метров двести прежде, чем неожиданное препятствие преградило ему дорогу. Препятствием оказалась серая утеплённая по последней полицейской моде спина мента. Женя попробовал отодвинуть препятствие, но спина не подалась. Жене не осталось ничего, кроме как оглядеться по сторонам. Женя огляделся и увидел серые автозаки, резиновые дубинки и хмурые усталые лица полицейских. И тогда Женя прозрел.

После этого он взял правее, обогнул кордон, приблизился к серой стене музея Маяковского и, притаившись там, достал один из своих мобильников. Женя набрал одному ему известный номер и попросил соединить его с дежурным по городу.

– Здравствуйте, – сказал он девушке-оператору, – это говорит Евгений. Кто? Евгений Михайлович, гражданин Российской Федерации. Соедините меня, пожалуйста, с дежурным по городу. Что мне нужно? Мне нужно, чтобы меня соединили с дежурным по городу… вот ему-то я все и расскажу. По какому поводу? По очень простому поводу, меня сейчас арестуют, а я ничего противозаконного не делал… какая разница, почему арестуют? Я-то откуда знаю? В том-то и дело, что я ничего не сделал. Стою. Разговариваю с вами. Ничего не делаю. Соедините меня с дежурным. Сейчас меня арестуют, и тогда будет уже поздно! Алё, девушка, алё…

Женя услышал гудки отбоя, вздохнул, положил телефон в карман, а из кармана извлек другой телефон. В этот момент за его спиной властный голос произнес:
– Пройдемте.
– На каком основании вы меня задерживаете? – Возмутился Женя, оборачиваясь.
– Вам все расскажут в ОВД. Не беспокойтесь. Пройдемте, гражданин.
– На каком основании…
– Двигай, я сказал.

Женю подхватили под локти, подвели к ближайшему автозаку и, несколькими ловкими толчками запихнули в узкий дверной проём. Пройдёт много времени в темном, душном пространстве которое Женя проведет в бессмысленных переговорах одновременно по трем телефонам, за что и получит бессмертное прозвище – Радист. Так закончится история гражданина Российской Федерации Евгения Михайловича, и начнется тернистый и извилистый Путь Радиста, о котором отдельный рассказ.

ДЕКАБРИСТЫ. 1. митинг.

Эта повесть является художественным произведением, основанным на реальных событиях. Все персонажи и происшествия подлинные, детали додуманы автором. Основная цель – передача настроения, а не самих фактов. Сухие факты – удел учебника. Ощущения, эмоции – суть литературного произведения. Заранее прошу прощения у всех участников описанных событий за скудность или, наоборот, за излишнюю развитость моей фантазии. Главы будут появляться одна за другой. Надеюсь, каждый день.


Глава первая. Митинг.
– Парни, – сказал Костя, – если нужен еще коньяк, я сгоняю.
– Это было бы, – говорю, – по меньшей мере, великолепно. Только бери сразу две, а то сам понимаешь.
– Понимаю, – говорит, – как не понять.

Я стоял на скользком грязном холмике силясь удержать равновесие, и тщетно вслушивался в речи митингующих. Мне было холодно. Вот, думал я, хорошо, что у Швецова сегодня такое бодрое настроение. А то коньяка хочется всем, а пробраться через оцепление и два забора может далеко не каждый. Здесь нужен особый «заряд».

Костя – музыкант. Работает вместе с Петей Наличем. Когда-то он, как и я, учился в МАрхИ. Но как шутил, будучи студентом этого же ВУЗа мой отец (ныне политический аналитик), МАрхИ ежегодно выпускает сто музыкантов, сорок композиторов, тридцать художников, двадцать скульпторов, пятнадцать писателей, десяток архитекторов широкого профиля и одного инженера по холодильным установкам. Я и мой брат Илья попали в «десятку» архитекторов, Косте же удалось избежать железобетонного гнета этой профессии.

Костя посчитал деньги и растворился в толпе. Илья с Германом затеяли какой-то бессмысленный политический спор. Я ощущал, как тоска и неловкость, вызванные моим присутствием на этом митинге, сменяются покоем и легкой радостью. Видимо, начинала действовать первая выпитая нами бутылка коньяка. Люди вокруг время от времени начинали что-то скандировать. То ли «Путин вор!», то ли «Путин вон!», а может быть и все сразу. Послышались призывы к России стать, наконец, свободной. От подобных лозунгов мое настроение стало ухудшаться. Я никогда не был сторонником массовых сборищ, тем более политического толка. За что бы люди ни вздумали бороться, но когда все, как один, в экстазе… это чем-то похоже групповой секс, причем, если судить по количеству собравшихся, промышленных масштабов.

– Вот т-ты, Илюх, – говорил Герман, слегка заикаясь, – за-ачем сюда пришел?
– Выразить свой протест, естественно.
– И как ты н-намерен это сделать?
– Ну, как? Постоять тут, выпить с тобой коньяка и пойти домой. Мне с собакой еще гулять. Завтра на работу.
– Да, П-путину доложат, что на «Чистые» приходил Илья и с-стоял бухой, выражая тем самым свой протест. Т-тогда он подумает: «Блять, что я наделал! До чего же я довел свою мно-многострадальную родину, если даже пьяный Иванкин вышел п-постоять!»
– Ну, а какие варианты? Ты-то сюда зачем пришел?
– Да мне Тёма позвонил, г-говорит, приходи. Я и пришел. Ты же знаешь, если Тёма зовет, отказываться опасно. Это может стать роковой о-ошибкой.

Герман тоже учился в МАрхИ. Недолго. Теперь работает на телевидении. На госканале, разумеется. Он режиссёр, продюсер, в общем, тот еще кот в мешке. Если врёт, то только окружающим. Себе – никогда. При этом его обаяние достигает таких высот, что любая высказанная им ложь приобретает вид невинного розыгрыша. Никто никогда толком не знает, что у него на уме, но по нему умудряются тосковать все его знакомые, не исключая и женатых мужчин.

Тем временем на сцене появился Навальный. Что он там говорил, разобрать было совершенно невозможно. Я все же попытался понять, что скандируют ему в ответ собравшиеся около меня тысячи людей, и также не понял ни слова. Становилось скучновато – прошло уже минут двадцать, а Костя с коньяком все не появлялся. Делать было нечего, и я присоединился к диалогу друзей. Немного поспорили. Немного поржали. Подошли какие-то возбужденные люди и рассказали, что нас, оказывается, уже четыре тысячи. Я, несмотря на все усилия, так и не смог разделить их радость, т.к. привык воспринимать себя в единственном числе. Может быть, Вселенная действительно однородна и изотропна, но подобная «квантовая» идентичность пугает меня с детства. Неожиданно материализовался Костя. Он раздвинул людей, как театральные кулисы и появился на «сцене» с сияющей улыбкой и двумя бутылками «Московского».

– Как т-там? – Поинтересовался Герман.
– Если в двух словах, – Костя выдержал драматическую паузу, разливая коньяк по пластиковым стаканчикам, – пиздец какой-то. Одни менты до самого горизонта.

Мы выпили. Потом выпили еще. Потом еще. Постепенно вечер стал приобретать какое-то рождественское настроение. Вокруг нас толпились радостные возбужденные люди, нам улыбались милые девушки, фоторепортеры весело щелкали затворами, а декабрьская грязь под ногами вдруг оказалась до слёз родной и уместной. Со сцены зазвучала музыка, я непроизвольно начал танцевать придуманный когда-то Петей Наличем клоунский «танец на прямых ногах». Окружающие смотрели на нас с нескрываемыми улыбками, кто-то даже аплодировал, не попадая в ритм.

Так, в веселье и праздности, мы провели около часа. Потом некий Илья Яшин, о котором я ровным счетом ничего не знал, со сцены почему-то призвал всех идти на Лубянку. Толпа начала то ли бессмысленно расползаться, то ли организованно выдвигаться в сторону Лубянской площади. Мы весело и непринужденно двинулись к выходу с Чистых Прудов. Конечно, никто из нас толком не представлял себе, что будет дальше. Был обычный вечер, пьянка только начиналась, мы находились на хорошо знакомом и любимом нами алкогольном фарватере, а все злачные места Москвы по-прежнему были к нашим услугам. Мы не знали, что будет, да и не могли знать. Мы не знали, что Лубянская площадь уже оцеплена ОМОНом и что через сорок минут людей начнут арестовывать при выходе из метро. Мы не знали, что совсем скоро серые бронированные КАМАЗы расползутся по Москве, развозя «бескрылых двуногих» по тесным клеткам. И уж тем более, нам было неведомо, что Женя – Радист уже нашел в канаве новехонькую пачку электродов и вышел с ней на Мясницкую улицу.

РОЖДЕННЫЕ, ЧТОБЫ СТРОИТЬ.

Известно, что гастарбайтеры – парни не промах, но все же и они время от времени промахиваются. Иногда, вместо того, чтобы десантироваться в какой-нибудь крупный город, вроде Химок или Балашихи, они сбиваются с курса и прилетают ко мне на селигерскую дачу. Правда, пока никто из них не сумел приземлиться на мой участок, но зато они с успехом окопались у соседей.

Теперь на пленере с утреннего до вечернего клёва они стучат своими молотками, вгоняя упрямые саморезы в пенобетонные блоки. Они возводят удивительной кривизны стены, сложной геометрии которых завидуют последователи Лобачевского. Они мастерски сооружают вялотекущие кровли и мелодично скрипящие полы. Они проявляют безумную активность и берутся за любую работу, будь то рытье выгребной ямы, прореживание моркови или возведение храма. И хотя понятие «компетентность» проникая в их мозг, всегда мгновенно атакуется специальными антигенами, они хотят одного: чтобы у нас с вами был пусть и плохенький, но все же кров.

Что ж, возможно, когда-нибудь кто-то из нас оглянется на свою жизнь, закусит малосольным огурцом и подумает с нежностью и благодарностью: «а ведь, похоже, ребята старались не зря!» Что же, когда-нибудь это произойдет, когда-нибудь, но не сегодня.

Сегодня же, когда мы с Никульшиным строим на моем участке и за его, разумеется, деньги гостиницу «Шалаш-камыш» (она же «Отель у погибшего альпиниста»), мы обходимся, если можно так сказать, собственными силами. Ведь посудите сами, если дом все равно будет построен «через жопу», то почему бы не сделать его самим? Впрочем, все вышло не так уж плохо.

Над проектом работали, по самым скромным прикидкам, одних только архитекторов не менее трех штук! В ночь со среды на пятницу были сделаны чертежи. Потом Никульшин разметил площадки. Потом ребята из молодежного движения «окоп-блиндаж-строй» вырыли нам траншеи и яму для септика. Потом Никульшин проложил коммуникации и закопал траншеи. Потом нам привезли заказанные накануне дачные бытовки. Никульшин раскопал траншеи и переложил коммуникации. Потом закопал. Потом строительная бригада, возглавляемая моим другом Женей, сделала террасы и навесы. Никульшин снова что-то раскопал. Оказалось, что он подводит канализацию и водоснабжение. Тут было важно ему не мешать, и я пошел тянуть электрические кабели.

В общем, два месяца работы и мы имеем три двухместных номера, кухню с видом и раздельный (как цвета Beneton до объединения) санузел с душем и стиральной машиной. Об архитектуре не говорю. По-моему, получилось, по меньшей мере, потрясающе.

Что же до стоимости такого чуда, то кто-то сказал нам, что если мы где-нибудь найдем материалы дешевле, чем в Леруе, то будем прокляты. Такие проблемы нам были ни к чему, и мы просто постарались купить все, что увидели на полках этого магазина. И вот всего-то на всего шесть грузовых рейсов из Москвы в Осташков и Никульшин полностью разорен. Неплохой результат, я считаю!

Сейчас работы еще не закончены, но уже понятно, что в общих чертах все получилось. Гастарбайтеры робко выглядывают из-за соседских заборов и с недоумением разглядывают нашу постройку. Похоже, она постепенно сводит их с ума своими вертикальными колоннами и горизонтальными настилами. Правда, при строительстве мы применили технологию «Stealth», так что «Шалаш-Камыш» нельзя толком разглядеть ни с подъездной дороги, ни с воды, да и Радиолокационная система управления вооружением «БАРС» находит его только с грехом пополам.

Словом, скоро открытие. Всех потенциальных жертв нашего гостеприимства, прошу не молчать. Пишите, задавайте вопросы, уступайте дорогу спецтранспорту и ведите себя хоть как-нибудь и необязательно хорошо!

Remember

 

У вас было много хорошего в жизни? Вспомните об этом немедленно. Вспомните все, что доставляло вам радость, делало счастливым. Вспомните тех людей, с которыми вам было хорошо. Всех тех, кто ушел из вашей жизни. Всех тех, кто все еще в ней. Вспомните те моменты, которым вы удивлялись, по поводу которых недоумевали. Вспомните все, что было в первый раз. Вспомните, как полюбили кого-то, вспомните тех, кого любите до сих пор. Вспомните, как первый раз оказались одни и как осознали это. Вспомните, чего вы боялись, и чего больше не боитесь. Вспомните, от чего бежали и что встречали лицом к лицу. Вспомните, чего пытались достичь, и в чем своевременно разочаровались. Вспомните все свои хорошие дни, вспомните ночи. Вспомните, как в первый раз заблудились в тумане, как впервые покинули родной город. Вспомните, как однажды проснулись с кем-то рядом, и как это было странно. Вспомните свои мечты. Вспомните море, которое подмывало песок у вас под ногами. Вспомните горячий асфальт, по которому шли босиком. Вспомните дождь и объятья, вспомните вкус вина и запах травы. Вспомните книги, вспомните слезы. Вспомните все прекрасное, что случалось с вами. Вспомните все это, и больше не забывайте.

А пока вы работаете над этим заданием, я пишу новый рассказ. Обещаю, что он пополнит списки хороших воспоминаний.

МЕЛАНХОЛИЯ.

Диме Иванову.


Я скручусь узлом, уподобясь гадам,
исключу себя из всего, что рядом.
Человек есть разность пустого места
и т.н. души, что не так уж лестно.
За окном темно и, наверно, лужи.
Пустота внутри – пустота снаружи.


Я не стану проще и, увы, моложе.
Мне бы плюнуть в спину, получить по роже,
мне бы стать в ряды, чтоб губами к горну…
Мне бы просто встать, не наевшись дёрну.
Или выйти утром, только солнце встанет,
чтоб найти карниз, где меня не станет.


Но инстинкт спасает, а время лечит.
Не лишусь ни жизни, ни дара речи.
Залечу я раны цветочным мёдом
пополам со жгучим, конечно, йодом.
Я забуду все, а когда забуду,
прикушу язык, впрочем, нет, не буду.


Я пойму себя и еще кого-то,
и поймет меня этот самый кто-то.
И тогда ко мне, как к владельцу боли,
повернется жизнь, пожелает коли
показать лицо, обзаведшись осью,
а не зад свиной и не морду песью.